Крещение
Шрифт:
— Слушай-ка, Филипп Егорыч, — начал Охватов, немного оправившись после этого, — я в мешке у Абалкина нашел письмо домашним. Пишет — ты ведь его знал, — пишет, что видел во сне батю, и батя вроде ничего не сказал, а только звал рукой к себе. «К чему бы такой сон?» — допытывался Абалкин у матери, ну и все такое прочее. А кончает-то как, Филипп Егорыч, напросился-де я на трудную и рискованную службу, и от нее может сильно укоротиться мой век. Можно, пишет, еще отказаться, и никто плевать в глаза не станет, но я ни за что не откажусь: у всякого человека есть только один— единственный путь…
— Фаталист Абалкин в своей роли.
— А что это такое?
— В судьбу верил человек. Фатум — неизбежность. Неотвратимый рок. А проще говоря, человеческое невежество. Темнота.
— Вот ты, Филипп Егорыч, умный, образованный человек, а о людях, что думают немного иначе, говоришь плохо: темнота, невежество. А чего же тут невежественного, если человек верит, что смерть у него одна, неотвратима и настигнет его там, где должна настичь. Для совестливой души, которая не умеет прятаться перед опасностью, судьба, по-моему, единственная защита и успокоение. Хоть тот же Абалкин. Когда я предложил ему пойти с нами, у него не хватило духу отказаться. А потому он видишь как рассудил: судьба утонуть — в огне не сгоришь. Ну да ладно, фаталист и фаталист. Судя по всему, я тоже фаталист. Но вот с письмом-то Абалкина что делать?
—
— А хорошо ли получится: ведь человека уж в живых нету? Придет письмо — радоваться начнут. А на другой день…
— А на другой день плакать будут. Но и не отправлять письмо нельзя.
— Тогда уж, может, вместе с нашим?
— Ну какой ты, право. Да дай людям хоть денек радостью пожить. Денек.
— Из всех ребят, коих я потерял, Филипп Егорыч, Абалкин был мне самым близким.
— Не замечал.
— Весь он был как стеклышко. Что на уме, то и на языке.
— Да, парень был бесхитростный.
— Вот именно.
Разговор не вязался. Долго шагали молчком.— Ты, Коля, вроде сердишься на меня.
— Устал я. Поспать бы где-нибудь на сеновале. На тихом хуторе. Под петушиный накрик.
— Меня в тылу, вероятно, оставят. Соглашаться, как ты думаешь, Коля?
— Он еще спрашивает! Я и без того удивляюсь, как тебя донесло до ротного окопчика. До ротного. Ведь это же чей-то недогляд. Слава богу, исправленный теперь. Вот и все.
— А немец, Коля, попал вам чрезвычайно интересный. Это уж поистине, зверь на ловца выбежал. Корпусной казначей. Вот кого занесло так занесло. Когда началась стрельба, он испугался и побежал по ходу сообщения, но не в тыл, как хотел, а в переднюю траншею. Пьяноват был, чего скажешь. Тут его ранило, и попал он в ваши руки. Считает, что он юберменьш — сверхчеловек, однако перетрусил. Ах как перетрусил!
— Да перестань ты о нем. И вообще не вспоминай. Перетрусил. А мы? На мне до сих пор все хлябает. Погляди вот, — Охватов оттянул ворот гимнастерки, — за воротник-то кулак можно запихать.
Вечером разведчики похоронили Абалкина на деревенской площади и долго стегали тыловую тишину ружейными недружными залпами. А над сиротливым холмиком белел столбик, на котором Недокур выжег шомполом кривые буквы: «Вечная слава разведчику Абалкину!»— Боев нет, а людей хороним, — вздохнул Охватов.
— Да каких еще!
Разведчики начали вспоминать Абалкина и пришли к выводу, что был он храбрым, бесстрашным, хотя прежде никто не считал его храбрым. Более того, над ним всегда подтрунивали, высмеивали его мужиковские суеверия. IX К середине мая 1942 года советско-германский фронт лег на огромном пространстве от Баренцева до Черного моря, и, естественно, оперативная плотность войск как той, так и другой стороны резко снизилась. О наступлении на всех стратегических направлениях не могло быть и речи, и сосредоточение сил проводилось только там, где предусматривались активные наступательные действия или ожидались вероятные удары врага. Самым критическим для нашей Родины по-прежнему оставалось московское направление, где советские войска, стремясь удержать инициативу в своих руках, навязывали немцам бои, вынуждая их вскрывать систему своей обороны и удерживая их в состоянии нервозности и неуверенности. Накопление советских войск на центральном участке фронта непрестанно тревожило ставку Гитлера: а не заносит ли враг в районе Орла и Курска ту страшную секиру, какой можно напрочь перерубить все становые жилы германских войск, когда они напрягутся в летних боях между Волгой и Доном? Внушали фашистам опасения и наши крупные силы в районе Харькова: они могли принять на себя всю силу немецкого удара и потушить ее, эту силу, на взлете, до того, как подвижные части выйдут на стратегические рубежи в междуречье и на Кубани. Это тоже грозило провалом всей летней кампании. Уже кончилось весеннее бездорожье. Под лучами высокого солнца, омытые первыми грозами, зацветали степи. Над непахаными полями заливались жаворонки, а в осиротевших садах и левадах по-разбойному засвистывали соловьи. И все еще никто не знал, где вспыхнет то сражение, которое определит весь дальнейший ход войны. Война — это не только борьба силой оружия. Для немцев, например, приспела пора использовать и хитрость в самых широких — стратегических — масштабах, чтобы навести противника на ложный след, выиграть время, выбрать мгновение для внезапного удара и ошеломить врага. Если в прошлом году фашистская Германия надеялась преимущественно на ударную силу и признавала только открытый бой, придерживаясь стратегии сокрушения и тактического истребления врага, то нынче военное руководство рейха не пренебрегало ни хитростью, ни коварством. Германский генеральный штаб разработал и провел ряд мер с целью скрыть подготовку своего главного удара на юге и создать видимость, что немецкие войска развернут решительное наступление не на Кавказ и Волгу, а на центральном направлении для захвата Москвы. Штаб группы армий «Центр» по указанию Берлина развернул дезинформационную операцию под кодовым названием «Кремль». Немцы днем и ночью вели демонстративную аэрофоторазведку московских оборонительных позиций, окраин Москвы, районов Владимира, Иванова, рубежа Тамбов, Горький, Рыбинск, укреплений на Волге от Вольска до Казани. Была усилена радиодезинформация, через линию фронта пачками забрасывались агенты, снабженные планами Москвы и других крупных городов в полосе наступления группы армий «Центр»; были спущены до штабов полков приказы о готовности к наступлению. И агенты, и приказы должны были частично попасть в руки советского командования. На всех дорогах, ведущих к фронту, устанавливались дорожные указатели вплоть до целей наступления. И уж конечно, показывались ложные перегруппировки, переброски войск, передислокация штабов, перевозка переправочных средств. А тем временем в глубочайшей секретности, скрытно велась подготовка к операции «Блау» на юге. В директивах и приказах ставки Гитлера, связанных с операцией «Блау», непременно напоминалось о строжайшем хранении тайны, хотя и так в начале каждого документа стоял гриф «Совершенно секретно», «Только для командования», «Передавать только через офицера». На стол Сталина ежедневно ложились сведения, подтверждающие нараставшую угрозу Москве. Сигналы приходили по разным каналам, и им нельзя было не верить, поэтому Верховный Главнокомандующий особо следил за центральным направлением, заявки которого на технику, боеприпасы, снаряжение и людские резервы удовлетворялись если не полностью, то в первую очередь. Чтобы отвести или хотя бы уменьшить опасность, нависшую над столицей, Сталин требовал от Генерального штаба, командующих фронтами активных наступательных действий. А мировая пресса усиленно— Связь с Крымским фронтом оборвалась в пять тридцать семь, — доложил дежурный майор и, думая все время о краткости своего доклада, никак не назвал Верховного, забыл, а вспомнил поздно и побледнел. Сталин понял дежурного майора и как можно мягче сказал:
— По восстановлении связи тотчас соедините меня с Козловым.
Майор впервые близко видел Сталина, и так как произошло это не неожиданно, но все-таки внезапно, у майора даже мелькнула странная мысль, будто он видит оживший портрет вождя: между живым человеком и его портретом было несомненное сходство, только на самом деле Сталин показался ему каким-то уж слишком будничным, усы его совсем не были толстыми, какими их рисовали, а в морщинках, густо сбегавших к углам глаз, вместо доброй ухмылки леденела властная настороженность. Сталин, возвращаясь из комнаты, где находился узел связи, задержался в приемной у Поскребышева и хотел что-то сказать ему, но вдруг повернулся к окну и долго стоял без движения, тяжело опустив плечи. Поскребышев мгновенно выключил все телефоны, он тоже не мог работать, видя состояние Верховного.— Пусть маршал Шапошников, — сказал наконец Сталин, направляясь к дубовой двери своего кабинета, — пусть маршал возьмет все данные по Севастополю.
Сталин все еще был бледен, задумчиво-медлительными были его шаги, но Поскребышев уже уловил, что Верховный принял какое-то решение. А Сталин и в своем кабинете, в одиночестве, все еще не мог собраться с мыслями. Ему враз хотелось охватить и размеры той трагедии, которая постигла наши войска в Крыму, все последствия, какие надо ждать за этим, и во что бы то ни стало необходимо было знать причины провала обороны и ухода наших войск из Крыма. «Нет, это уже не отступление, а преступление», — думал Сталин и, зная, что все надо обдумать и взвесить, горел желанием каких-то немедленных действий, потому что в душе его вместе с гневом на руководство Крымским фронтом вырастало и недовольство самим собою. Ведь это уже не первая операция, когда при наличии войск и техники паши фронты проигрывают сражение. «И это может снова повториться, и тут уж виноваты мы, Ставка, Генштаб, Комитет Обороны. Это может снова повториться, — настойчиво билась тревожная мысль. — А это никогда не должно повториться, если мы хотим быть диалектиками».— А мы — диалектики, — вдруг вслух произнес Сталин, весь как-то преобразился, поднял голову, твердым шагом подошел к своему столу, нажал на кнопку. В дверях появился Поскребышев. — Товарищ Поскребышев, соедините меня с генералом Щапепко. А лучше, если его пригласите ко мне. Немедленно. До начала совещания.
Сталин умел попутно между текущими делами решать вопросы огромной важности, иногда подсказанные событиями или поставленные на повестку дня самой жизнью. Так было и на этот раз. Еще зимой начальник боевой подготовки Красной Армии генерал Щапепко докладывал Верховному, что насыщенность современных войск техникой и большая маневренность их в бою настоятельно требуют коренного пересмотра многих положений боевых уставов. До сих пор в основу наступательного боя был положен метод терпеливого «прогрызания» обороны противника, а к маневренным боевым действиям, к встречной борьбе с высокоподвижными механизированными соединениями, обладающими большой ударной и огневой силой, наши войска в период обучения зачастую не готовились. В обороне корпуса и дивизии, как правило, вытягивались в одну-две линии, располагались в непосредственной близости к противнику, глубоко эшелонированная оборона с постоянным артиллерийским и авиационным обеспечением нередко игнорировалась. Под рукой военачальников не всегда оказывался нужный резерв войск, которым можно было бы в любую минуту усилить слабый или поддержать вдруг ослабевший участок. Сталин думал сейчас обо всем этом и пришел к выводу, что Крымский фронт потерпел поражение именно потому, что не имел глубокой, в несколько линий, обороны, в силу чего все войска его оказались втянутыми в бой и потеряли свою маневренность. Убедившись в том, что он нашел правильную разгадку неудачи в Крыму, Сталин как бы встрепенулся, и, когда вошел Щапенко, Верховный был задумчив, но спокоен.— Товарищ Щапенко, вы хорошо продумали и обсудили проекты новых боевых уставов?
— Проекты готовы, товарищ Сталин.
— А с фронтовиками советовались?
— Советовались, товарищ Сталин.
— Так будьте готовы доложить нам в самое ближайшее время. Мы заслушаем вас. Вопросы у вас есть?
— Нет вопросов, товарищ Сталин.
— До свидания. Да, товарищ Щапенко, а понятия об авиационном и артиллерийском наступлениях?
На широком обветренном лице генерала появилась невольная улыбка: