Крест и порох
Шрифт:
– Все погибают, и я погибну, – без особого восторга, но и без горести ответил мужчина. – Уж лучше от пули литовской али сабли татарской, нежели от болезни какой или иной гадости. Все умрут. Так лучше уж со славою и веселием, нежели лихоманкой задыхаясь али от колик высыхая!
– Неужели вы все такие? Там, в твоих землях, откуда ты пришел?
– Отчего же? Есть те, кто с торга живет. Есть те, кто землю пашет. Да токмо не мое это, девка! Тоскливо мне в грядках ковыряться. Песни душа просит, радости. Лихости, одним словом.
– Коли сир-тя
– Примут – и славно. Стало быть, дальше пойдем, – пожал плечами казак.
– Оставите как есть и дальше пойдете?
– А чего еще надобно, коли язычество поганое искоренится?
– Если вам ничего не надобно, кроме славы и веры в бога вашего, зачем вы забираете идолов?
– А вдруг нас все же не убьют? – ехидно ухмыльнулся Матвей Серьга, и юная шаманка легко ощутила из его эмоций, что ждет тогда лихого казака скучная сытая жизнь, безделье и унылая смерть в окружении родственников и в своей постели. От которых он, на самом-то деле, отказываться ничуть не собирается. Девушка открыла рот, но о будущем дикаря – и своем собственном – спросить уже не успела: справа из кустов послышался треск. Матвей вскочил, держа рогатину наперевес, а из ивняка послышался сдавленный вскрик:
– Каза-аки!!!
Мгновением спустя из трещащих ветвей выпрыгнул Маюни, замедлил шаг, испуганно потыкал пальцем через плечо. Еще миг – и над пареньком показалась вытянутая зубастая морда, распахнулась…
– Х-ха! – Толкая копье за основание ратовища обеими руками, Серьга быстро и уверенно вогнал рогатину в основание пернатой шеи волчатника, прыгнул вперед, дальше, на ходу выхватывая саблю, и одним взмахом раскроил голову второго хищника, повернулся к третьему. Митаюки вскинула руку, собираясь спутать зверю мысли пугающим заклинанием, но тут неожиданно Маюни развернулся, подпрыгнул и обхватил обеими руками пасть волчатника, захлопнув ее и не давая раскрыться снова. От повисшей на морде тяжести хищник потерял равновесие и воткнулся острым кончиком морды в землю. Тогда шаманка плюнула на чары, схватила одну из лежащих пик и просто воткнула ее под встопыренное крыло.
В кустах шумным падением завершилась схватка казака с четвертым зверем. Матвей бегом вернулся к навесу, с облегчением перевел дух, выдернул пышное перо из хвоста мелко вздрагивающего в судорогах волчатника и принялся тщательно вытирать клинок.
– Что здесь происходит?! – выскочил к месту стычки Иван Егоров, раскрасневшийся со сна, но уже с копьем.
– Вот, атаман, – тяжело дыша, указал на туши Маюни. – Мясо привел.
– Митька и Ондрейко где?!
– Там, у прогалины сухостойной, – неопределенно махнул остяк. – Дрова волокут. Я путь обратный лучше помню… Я и побежал…
– Молодцы, – похлопал его по плечу атаман. – Славные казаки. Однако с дровами, мыслю, надобно ребятам помочь, пока не стемнело. Показывай, куда идти.
Ввечеру, когда на кустарник наползли сумерки, путники развели большой костер, на котором один за другим зажарили добытых зверей – по вкусу и вправду
Перед рассветом казаки затушили огонь, закрыли кострище кронами прижатых к земле деревьев, дабы зеленее смотрелись, лагерь выпустил в густые заросли три маленьких отряда по три казака в каждом и затаился.
– Не оставил все же нас Господь своей милостью, – тихо сказала Устинья, одну руку закинув за голову, а другой держа ладонь млеющего от такого счастья Маюни. – И от голода спас, и от холода, и в место спокойное привел. Благодарность бы ему вознести. Отец Амвросий, а можно ли здесь службу отстоять, без церкви?
– Не может тебе батюшка ответить, прости господи, – вместо священника ответил Афоня. – Горло у него менквами порвано. Не может говорить более.
– А ты отстоять можешь?
– Какой из меня священник, Устинья? – пожал плечами паренек. – Я всего лишь служка, токмо утварь церковную расставлять умею. Да и та, вишь, пропала…
– Так мы что, выходит, совсем без батюшки остались?! – приподнялась с меховой накидки девушка.
– Господь милостив. Может, еще и исцелит, – неуверенно ответил Афоня.
После этих слов несчастный священник поднялся и медленным шагом вышел из-под навеса, сразу растворившись среди густого кустарника. Воевода останавливать его не стал. В здешних зарослях одинокого человека с трех шагов не разглядеть. Это большую колонну издалека видно. А один – пусть гуляет.
– Давайте спите, – посоветовал Егоров. – Ныне день у нас для отдыха, а ночь для хлопот. Как стемнеет, спуску не дам никому!
Устинья и Афоня промолчали. А с другой стороны навеса в ивняк выскользнула тихая малорослая тень…
Отец Амвросий принял кару свою со смирением. Да, Господь лишил его речи, лишил права обращаться к нему гласною молитвою, отнял возможность вести службы, принимать у прихожан исповедь, приводить их к причастию. Но ведь священник знал и то, чем вызвал гнев божий. Блуд, духовная слабость, нарушение требований целибата… За такое он и сам бы на брата во Христе строгую епитимью наложил. Вот и до Амвросия Господь дланью карающей дотянулся, обетом молчания отяготил. Да так сурово, что не поспоришь.
Именно о грехе своем и покаянии намеревался помыслить отец Амвросий, уединяясь после очередного разговора среди паствы, в который раз напомнившей ему о наказании. Выбрав небольшую возвышенную прогалинку, он опустился на колени, поворотившись к настоящему, не бесовскому солнцу, и стал отвешивать глубокие поклоны, перемежая их широким крестным знамением. Во имя Отца и Сына и Духа святого…
– Для какой цели совершаешь ты сей обряд, великий пастырь? – Знакомый голос и знакомый тон заставили его шарахнуться в сторону, врезаться в кустарник и завязнуть в нем.