Крест мертвых богов
Шрифт:
Костик горел гневом, мой незнакомый знакомец, недружелюбный друг, человек, который собирается убить меня во имя каких-то высших, недоступных пониманию идей.
Убьет, непременно убьет. Свидетелей убирают, и Принц не поможет, Принц Костика считает своим.
И я считала. А он на самом деле ничейный, чужой-чужой человек.
– А если они – уже не люди, если, отвернувшись, уступив смерти то, что должно, я привношу в этот мир больше добра, чем спасая жизнь никчемному, агрессивному, тупому существу, которое формально относится к тому же биологическому виду,
– Демагогия.
– Злишься. Ты всегда злишься, когда чего-то не понимаешь. Ты, Яна-Яночка-Янина, моя плата и мое наказание. Вот что мне с тобой делать? А с собой что?
– Убить, наверное, как этих мальчишек.
– Мальчишек? Несчастных деток, которые всего лишь запутались, но непременно поняли бы, осознали глубину совершенной ошибки, раскаялись бы? Так?
– Примерно.
– Нет, не так. Из волчат вырастают волки, и если в шестнадцать лет он – тварь и ублюдок, то к двадцати, и к тридцати, и к сорока вряд ли что изменится. И знаю. Я видел таких, повзрослевших и… – Костик вытер пот. – Их боялись, собственные родственники боялись и ненавидели, приходили ко мне, спрашивали, а надолго ли в больнице… а потом они радовались их смерти, ведь, по сути, смерть мучителя – избавление. Болезненное, потому что о погибших родичах надлежит горевать, но в душе все равно радость, понимание – боль пройдет, забудется, наступит мир и покой.
– Неужели?
– Да, Яна. Ты мне не веришь, ты думаешь, покой – это плохо, хотя на самом деле ты, обитая в своем долбаном мире, в фарфоровой шкатулке придуманных бед, настоящих-то не видела.
Не видела. Я ничего не видела. Я боялась смотреть и думать, боялась жить, и за это наказана. Данилу жаль, он глупый мальчишка, не тварь и не ублюдок, и Костик это знает. Но знание не остановит, потому как что бы там Костик ни говорил о высоких целях, но дело не в высшем благе, дело в моих деньгах.
В жадности и зависти.
В людях.
– Ян, я до сих пор не знаю, как все это получилось, – Костик сел на стул, так, чтобы видеть меня. – Веришь, не помню, ничего не помню… я ведь только думал… первый самый когда. Его с переломом привезли, открытый, кость раздроблена, операцию делать пришлось… сначала плакал, а как от наркоза отошел и понял, что все в порядке, принялся сестер доводить. На всех матом орал, и на жену свою тоже, она ласковая такая, вежливая, постоянно извинялась за него… плакала сильно, я утешал… возрастное, пройдет… успокоится… перебесится.
Костик сглатывал слова. Нервничает. И золотой браслет часов дергает постоянно.
– А потом он обозвал меня… Этот моральный уродец, которому я помогал, меня же опустил! И ржал как ненормальный при этом. Я тогда подумал, что если б не перелом, если б что серьезнее, и он взял бы да подох на операционном столе, то кому было бы плохо от этого? Никому. Всем легче стало б…
– И ты его убил?
Костик замотал головой.
– Я не помню, Яна! Не помню я! Я в детстве лунатизмом страдал… перерос… а тут как-то за рубашкой в шкаф полез, а там паспорт. Чужой. На имя этого урода. Я вернуть хотел, подумал – случайно… вернее, я хотел думать,
Он всхлипнул и снова дернул браслет, а тот не выдержал, порвался, и часы, соскользнув с запястья, шлепнулись на пол. В стеклянно-зеркальной пыли появились золотые ноты.
– И следующий тоже. Открываю тумбочку, а в ней чужие права… и фотографии. Мертвый парень, видно, что мертвый, а я его знаю, он тоже в больнице был, его собака покусала, я швы накладывал… я… я не убивал. Я не помню, как убивал!
– Успокойся, – от моего прикосновения Костик вздрогнул, подался назад и едва не свалился со стула.
– Нет, Яна. Я виноват. Я хотел, чтобы они умерли, и убивал. А не помню – это разум защищается… я узнавал, бывает такое, что не помнишь. Я – маньяк, Ян. Убийца. Псих. И я не знаю, что мне делать. Когда ты позвонила, когда сказала, что знаешь, я… я думал – решилось. Ты уже позвонила в милицию, верно?
Я покачала головой.
– Кому ты рассказала об этом?
Никому. Ни единому человеку. Молчать… назвать имя… чье-нибудь, не важно чье… поздно. Костик понял, по глазам его вижу, что понял.
– Ян, я не могу так больше! Это пытка, каждый день… открываю и думаю – кого я вчера убил. Или позавчера… или раньше… убил и не помню.
Костиковы руки на моей шее, тонкие пальцы, нежные пальцы, чуткие и ласковые.
– Зачем ты позвонила? Я почти решился… я сегодня собирался… или завтра… я врач, я лечить должен, а убиваю. Почему, Ян? За что мне это?
– Не надо, Костя, пожалуйста!
Страх в его глазах, боль в его глазах и еще что-то, наверное, то самое безумие, которое я давно должна была заметить, но не заметила. Принц зарычал, и руки на моем горле разжались. Костик отступал, медленно, неловко, не выпуская добермана из поля зрения. Костик уперся в стену и медленно сполз, сел на пол, обхватил голову руками.
– Звони. Все равно не смогу. Тебя не смогу… и жить потом тоже… и сейчас.
– Ты поэтому хотел, чтоб Данила уехал? – я села рядом, плечо к плечу. Мокрая от пота рубашка, слипшиеся волосы, тонкая серебряная цепочка на бронзовой коже. Костик, Костик, что ж ты наделал, а?
– Я боялся, что когда-нибудь открою шкаф, а там его фотография. Я не хотел его убивать, Ян. Я не хотел… – он заплакал. Мой друг, все-таки друг, несмотря ни на что, сидел на полу и плакал.
В последний раз я видела Костиковы слезы в шестом классе. Что сказать? Не знаю.
Что делать? Тоже не знаю.
– Помоги мне, Яна. Пожалуйста…
Данила
Он очнулся от холода. Мелкие капли ползли по лицу, забирались в нос и рот, ледяные и совершенно безвкусные. Мокрая одежда прилипла к телу, и Данила с трудом подавил желание содрать ее, до того неприятным было прикосновение.
Больно. Все больно. Дышать, лежать, шевелиться. Но надо вставать – под ним целая лужа набралась. Темно, звезд нету, ничего нету, кроме дождя, холода и боли. Кисти огнем горят, и челюсть тоже, а носом дышать не получается. Сломали, наверное.