Крест мертвых богов
Шрифт:
Я хочу туда, в зазеркалье, спрятаться, можно и навсегда. Данила близко… сказать, попросить успокоиться, наорать… что-нибудь сделать, а меня точно парализовало, даже пальцем шевельнуть не в состоянии.
– Ты… ты… – он силился что-то сказать. Чужое лицо, искаженное, испорченное, звериное… не хочу видеть. Закрываю глаза. Все равно. Теперь совершенно точно все равно, что со мною случится. Время тянется, вдох-выдох и несколько ударов сердца.
– Ненавижу! – он выдохнул это слово мне в лицо. И в следующую секунду оглушительный звон стер и звуки и слова… дождь осколков.
Больно.
Мы
Данила первым нарушил молчание:
– Это ты ее убила.
– Гейни? – Курить хочется настолько, что почти чувствую вкус сигаретного дыма. Лилово-смородиновый, слегка отдающий мятой. А Данила вместо ответа кивает. На щеке царапина, нужно обработать, но ведь не дастся. Теперь он меня ненавидит, раньше просто недолюбливал, теперь же ненавидит. Мысли прыгали, бессвязные и нелогичные. Костик сказал бы – женские.
Костик – специалист по чужим мыслям. А Гейни убили.
Совсем убили. И теперь Данила меня ненавидит.
– Она все про тебя знала, и ты ее убила. – Данила сжал руку в кулак, на белом бинте проступили красные пятна. Господи, да за что мне все это? – Заказала. Сначала маму, потом Гейни.
Маму? Он про Ташку говорит? Я заказала Ташку?
– Ты кури, ты всегда куришь, когда психуешь, – продолжил Данила. – И вчера тоже курила, еще до того, как про Гейни узнала. А с чего, если тогда все было в норме? И после обыска курила. Они ж поэтому обыскивали, правда? Из-за Гейни?
Сыщик. Еще один сыщик на мою голову, только этот не станет слушать доводов и доказательств, ему не нужны санкции и ордера, он уже все решил, рассмотрел и вынес приговор.
Оправдываться? Мне оправдываться перед пятнадцатилетним мальчишкой, который фактически живет за мой счет? Унизительно.
– Данила, Ташу… Наташу я любила. Всегда любила, несмотря на то что давно не видела. Я никогда бы не… даже подумать не могла! – Срываюсь на крик и замолкаю. Гордость в горле тяжелым комком, не проглотить, того и гляди подавлюсь.
А сигареты безвкусные, но успокаивают. Руки, правда, дрожат. И на костяшке царапинка, которой прежде не заметила.
– Врешь ты все, – Данила поднялся. – Ты только себя любишь. И Костика своего… а остальные побоку.
Он ушел. Я не пыталась остановить. Я сидела, рассматривая чертову царапину на пальце, прислушиваясь к слабому жжению в порезах.
Принц, выбравшись из-под стола, сел напротив и, склонив голову набок, слабо заскулил. А ему что от меня надо? Что им всем от меня надо? Я не убивала. Я никогда бы не смогла…
Груда осколков на полу переливалась серебром и солнечным светом.
Нужно позвонить Костику, я просто не вынесу этой тишины.
Данила
Гейни умерла. Ее теперь не будет больше. Странные слова, страшные слова, солоновато-горькие, как кровь из прокушенной губы. Бурая струйка стекает по подбородку, щекотно, а сил, чтобы взять и вытереть, нет.
Непонятно, как дальше. Он трус и слабак, даже ударить не смог, не то что убить. И испугался, когда зеркало разлетелось и кровь пошла, решил – вены перерезало, а тетка, та успокоила, полила чем-то жгучим и перебинтовала. Вот он, бинт, уже сероватый, набравший пыли, с темными крапинами подсохшей крови.
От крови тошнит. И от ненависти тоже. Только ненавидеть получается плохо, точнее, совсем не получается. У тетки глаза синие-синие, как у мамки, и смотрела так же… беспомощно. И зажмурилась со страху. Вот если б она не зажмурилась, Данила ударил бы, или в горло вцепился, душу вытряхнул бы, и плевать, что потом суд и тюряга. Он ведь собирался, за маму и за Гейни, за то, что их нет, а он, Данила, жив.
А вышло, что трус и слабак.
И рука болит. И что дальше делать – непонятно. Возвращаться? Смотреть на нее, жить с ней в одной квартире, вежливо делать вид, будто все в норме? Да от одной мысли наизнанку выворачивает. Нет, возвращаться он не станет. Остается идти. А куда?
В никуда. По улице. Горячий асфальт, пыль, редкие больные деревья вдоль дороги, листья отчего-то не зеленые, а серые. И люди, которые идут навстречу, тоже серые. И отражения в витринах. Данила остановился перед одной, разглядывая себя. Дикий. Натуральный псих. А плевать, психам даже проще, с них спросу никакого… и был бы он психом – ударил бы, не задумываясь.
А он не смог.
Пожалел.
Улица изгибалась, то протискиваясь между домов, то, наоборот, разливаясь широким асфальтово-бетонным потоком, по которому неслись автомобили, вдруг сворачивая в сторону, в относительно тихие, прожаренные солнцем дворы. Вероятно, это была не одна улица, а две, или три, или десять. Данила просто шел. По тротуару и вымощенной розово-слюдяной плиткой дорожке, по выщербленному бордюру, мимо припаркованных машин, по узкой белой разделительной полосе, по газону и по земле… если сосредоточиться на том, чтобы идти вперед, просто идти, то в голове почти не остается места для мыслей.
Гейни убили, а он, Данила, – беспомощная тварь.
– Эй ты, урод, куда прешь? – резкий окрик, толчок в плечо.
– Сам урод! – Данила ощерился и ударил. Первым. Хоть раз в жизни он ударил первым. И его ударили. Сколько их было, нечаянных соперников? Данила не знал. Сколько длилась эта драка? Тоже не знал. Били. Бил. И снова его… Встать не получается, пропустил, как сшибли. Ничего, он подымется, он не слабак.
Слабак.
Асфальт перед глазами. Серые камушки в черном желе, щеке горячо, а носом дышать не выходит. Асфальт воняет.
– Ну ты, понял? – голос шел откуда-то сверху. – Понял, да?
Он ничего не понял, он просто будет лежать здесь. Пока не сдохнет. Данила закрыл глаза, и мир выключился.
Руслан
Вчерашняя мысль, нелепая и выпадающая за пределы выстроенной уже версии, не давала покоя. Она засела занозой и зудела, подталкивая Руслана к действиям не то чтобы противоправным, скорее излишним.
И Эльза обидится: ушел, не дождавшись возвращения, и записки не оставил. Руслан хотел, только не знал, что написать, и, промучившись минут десять, не написал ничего.