Крест
Шрифт:
Да, я уже улыбалась и смеялась с детьми. Раз в неделю нам показывали «кино». На белой стене прокручивали диафильмы. Сколько радости нам это доставляло! Нам читали книги вслух, разучивали стихи. Постепенно я забыла, что у меня есть дом, мама, и папа что я их когда-то очень любила. Родителям и родственникам запрещали приезжать первые полгода, чтобы дать детям привыкнуть к новой обстановке и лишний раз не травмировать психику. Воспитатели учили нас обращаться к родителям на «вы». Говорили, что воспитанные дети ко всем взрослым должны обращаться только так. И хотя я уже не плакала по дому, в глубине души у меня сидела обида. Эта душевная травма не сможет меня покинуть никогда. При воспоминании о стеклянной двери, разлучившей меня с родителями, всегда будет подкатывать ком к горлу и тяжёлый спазм перехватывать дыхание. Никогда не забудется разрывающая душу
В длинных перерывах между свиданиями мы жили одной семьёй. Да, можно привыкнуть ко всему, даже к таким обстоятельствам, как жизнь без движения, без родителей, без их ласки. Потом очень долго я не могла сказать «ты» маме и папе. Я настолько от них отвыкла, что вообще не хотела их видеть. Может быть, во мне говорила именно боль и обида, которую я пережила. У меня и сейчас, уже имеющей своих внуков, начинает болеть сердце, когда я вспоминаю минуты расставания с родителями.
Говорят, время лечит. Вот и у меня затянулись раны душевного шока. Я росла. Однажды воспитательница входит в палату и объявляет, что Гале, то есть мне, исполнилось пять лет. Что я уже взрослая и должна хорошо себя вести. Я очень расстроилась и заплакала. Когда она спросила, почему я плачу, я сказала, что я, наверное, скоро умру, ведь я уже взрослая и старая.
На день рождения каждому давали что-нибудь вкусненькое. Я очень любила желе и всегда просила добавки. Круглый год у нас в меню были свежие фрукты и овощи. Только сейчас я понимаю, как советское государство заботилось о новом поколении. Больные дети не нуждались ни в чем. Уход за нами, лежачими, тяжёлыми больными не только по диагнозу, но в прямом смысле, так как многие были в гипсе, был такой, что «теперешние» пациенты могут об этом только мечтать. Каждую неделю нас купали. Регулярно осматривали доктора. Я, к сожалению, не помню никого из персонала. Прошло слишком много времени, да и мала совсем была. Постепенно появлялись противотуберкулёзные препараты. Но, в общем-костный туберкулез лечили, да и сейчас лечат наиболее долго.
Круглый год нас закаливали. Ежедневно вывозили на кроватях на большую веранду под крышей. Кровати были на колёсиках, и передвигать их не составляло большого труда. Одевали нас тепло: на головы – зимние шапки, а самих укрывали ещё ватными одеялами. Весь тихий час мы спали на открытом воздухе. Мне очень нравилось быть на воздухе зимой. Веранда находилась на втором этаже. Внизу проходили люди, и снег скрипел у них под ногами. Этот сказочный скрип снега будил мое воображение. Я закрывала глаза, и мне чудилось, что это я сама хожу в маленьких валеночках по снегу и вот-вот увижу Снегурочку. Этот скрип я называла «вкусным» и мне хотелось взять снег в рот, попробовать его. Но на веранде снега не было. Я о нем только мечтала.
Мы жили в закрытом пространстве, ограниченном стенами нашей палаты по много лет. Росли, развивались, учились понимать мир таким, каким преподносили нам его взрослые, окружающие нас. Нас учили отличать хорошее от плохого. Читали сказки, стихи. На музыкальных занятиях учили песни. Воспитателям нравилось, как я пою и меня объявили запевалой. Когда наступало время делать новые рентгеновские снимки, нас на носилках несли в рентген-кабинет. Доктор всегда просил спеть какую-нибудь песню. Взамен я просила старую пленку и пела. Пленка была чьим-то старым снимком, черная – с белым просветами. Я не знала, что с ней буду делать, но мне хотелось подержать в руках хоть что-нибудь из другого мира, который я не знала. В палате пленку отбирали, но я была рада, что заработала себе хоть ненадолго такой подарок. День казался таким длинным, был подчинен строгому режиму, а нам всегда хотелось играть. Но, как и чем, если ты лежишь в гипсе, привязанный и ничего у тебя нет, кроме одеяла?
Я всегда мечтала о красивой кукле. И однажды летом на меня села муха. Это была такая радость! Прихлопнув ее ладошкой, не придавливая, я чувствовала, как она щекочет мою кожу, жужжит. Это было живое существо, и мое, только мое. Тихонько достав ее, взяла за крылышки и не могла насмотреться. Какая же была красивая, эта мушка! Большие черные глаза смотрели прямо на меня, и, казалось, спрашивали: «Ты кто? Давай поиграем». Совсем не думая, что это жестоко, я оторвала ей крылышки, чтобы она не улетела и посадила ее себе на грудь. Она быстро поползла. Я поймала ее и снова посадила на грудь. Она опять очень проворно побежала. Мне так жалко было с ней расставаться, что я решила, что мушка будет только моей игрушкой. Оторвала ей осторожно лапки и получилась совсем маленькая черная куколка с красивой головкой. Из кусочка ватки я сделала ей постельку и положила рядом со своей головой под гипсовую кроватку, чтобы никто не увидел и не отнял мое сокровище. Так я с ней играла целый день и никому о ней не говорила. Но на следующий день, когда нас снова перестилали, «куклу» мою стряхнули с постели и я долго и тихо, укрывшись с головой, плакала. Больше у меня никогда не было никакой куклы. Даже позднее, когда меня выписали из санатория, о таком подарке я только мечтала.
Были часы, когда из палаты уходили все взрослые, и мы оставались одни. Моя кровать стояла рядом с кроватью мальчика, которого звали Лева. Мы играли вместе, смеялись. Однажды мы договорились с ним развязать друг друга от фиксаторов в «тихий час» и поиграть. Когда дети остались одни, мы, протянув друг к другу руки сквозь решетки бортиков, крепко сцепив ладошки, потянули руки на себя и кровати наши соединились. С трудом дотянувшись до узлов ремней, мы развязали их. Я вылезла из своей гипсовой «раковины» и Лева тоже поднялся. Он прогрыз в простыне дырочку, и мы стали плевать в эту дырочку друг на друга, куда попадет. Его слюна попала мне прямо в глаз, и мы так громко рассмеялись, что прибежала воспитательница с медсестрой. Увидев нас в вертикальном положении, они ахнули и стали ругаться. Меня строго наказали, поставив мою кроватку в дальний угол. Всем детям запретили со мной разговаривать. Обиде моей не было конца. Но я уже не плакала. Крепко стиснув зубы, я молчала и смотрела в окно. Дети общались друг с другом, шум в палате стоял, как всегда, живой и веселый, но на меня никто не обращал никакого внимания. Ком сдавил мне горло, но слез своих я старалась не показывать. «Пусть я умру здесь в углу – думала я про себя, – но плакать не буду». Я отказывалась от еды, чтобы умереть всем назло, хотя очень хотелось есть. Всю ночь дрожала от страха, а черный рояль мне казался чудовищем, которое подкрадывается ко мне и вот-вот схватит. Страх мой и чувство одиночества были так велики, что, когда меня простили и поставили с детьми на мое место, я заболела. Поднялась температура, меня вырвало, и все время трясло как в лихорадке.
Нам очень не хватало любви. И когда чья-то рука гладила нас по остриженным головкам, мы с жадностью ловили эту руку, сжимали ее и все спрашивали: «Мария Николаевна, вы любите меня?» Мария
Николаевна или Нина Викторовна, или кто-то другой, конечно, говорили, что любят и тут же уходили. А мы не понимали, что нельзя любить всех детей, когда дома свои родные ждут, и наперебой кричали, что меня любят больше.
Родителей я уже не вспоминала, а когда они приезжали ко мне, что-то далёкое и непонятно – знакомое бередило сердце. Хотелось, чтобы они поскорее уехали, чтобы не было внутри тяжёлой боли. Несколько дней после их отъезда никак не удавалось прийти в норму, опять пропадал аппетит и не было желания никого видеть. Гостинцы делились на всю палату да особо они и не нужны были, так как кормили нас очень хорошо. Фрукты и сладости давали каждый день. Домашние дети, наверное, не видели того, чем кормили нас. День рождения каждого справляли всей палатой. Нас угощали чем-нибудь сладким, и мы хором пели: «Как на Ванины именины (или чьи-то другие) испекли мы каравай…» Руками мы показывали, какой вышины и ширины он был, этот каравай.
Всегда с нетерпением мы ждали праздников. Особенно любили Новый год. Все вместе клеили цветные цепочки и флажки на длинных нитях, которыми украшали елку. В палате от стены к стене вешали длинные гирлянды и флажки. Даже веранда украшалась, ведь нас вывозили на нее каждый день. Мы разучивали новогодние песни, стихи. На утреннике к нам приходил настоящий Дед Мороз, раздавал сладости, а мы хвалились ему своими талантами, лежа в гипсе, привязанные фиксаторами, маленькие, больные «артисты». Наше положение было для нас уже естественным, мы забыли, что есть другой мир с подвижными играми, с прятками, догонялками среди цветов и людей.
Весной так же мы готовились к майским праздникам. Санаторий наш находился на одной из центральных улиц города, по которой проходили колонны демонстрантов. Нам очень хотелось посмотреть демонстрацию. С улицы доносились звуки музыки, детских голосов, приветственных лозунгов. Это был незнакомый нам мир, мир бурлящей жизни, о которой мы ничего не знали. В один из майских праздников, дождавшись, когда все взрослые уйдут заниматься своими праздничными хлопотами, мы соединили кровати, развязали друг другу фиксаторы, и вылезли на подоконники.