Крест
Шрифт:
К вечеру у меня начинается жар. Бьет озноб. Температура такая высокая, что я теряю сознание. Помню только, что папа бегом несет меня куда-то. Очнулась я на полу. Видимо, в местной больнице не было мест и мне постелили матрас прямо на пол в коридоре. Опять куда-то проваливаюсь, и перед глазами начинают летать черные шары с вмятинами. Бредила я долго. Несколько дней врачи боролись за мою жизнь, лечили воспаление лёгких. Но опять я вышла победителем. Вскоре мы погрузились на пароход и продолжили свое путешествие по реке Лене.
Мне нравиться смотреть на воду, на волны, слушать ее живой голос. Вдруг недалеко от нас видим горящий пароход. Он весь объят пламенем – огромный костер, плывущий по воде. Все взрослые и дети высыпают на палубу нашего судна и молча с ужасом, смотрят на чужую беду. Мы все спрашиваем маму: «А наш пароход не загорится?».
Наконец мы добираемся до Киренска. Этот город расположен на слиянии Лены и Киренги – ее притока. Мы опять перегружаемся со всеми вещами на маленький пароходик, плывем по Киренге до районного центра Казачинское. Такой глухомани я еще не видела. Небольшой поселок весь окружен хребтами. Казалось, жизнь здесь так же непробудна, как и тайга, пугавшая нас своей хмурой темнотой. Но и это место оказалось не конечной остановкой.
Дальше, вверх по Киренге, пароходики, даже маленькие, уже не идут. Папа договаривается с местными жителями, у которых есть лодки, довезти нас до деревни, где живут его родители. Это вверх по реке еще более 80 километров. Несколько лодок связывают на длинных веревках друг за другом. Получается своеобразный караван. Первую привязывают к моторной лодке, которая и тянет всю эту цепочку. Лодки загружают нашим багажом. Нас рассаживают в них и моторка, натужившись, трогается с места. В каждой из лодок кроме последней находится мужчина, который веслом управляет ею, чтобы не занесло в сторону. Борта наших маленьких суденышек почти наравне с водой. Мы сидим, не шелохнувшись, боясь, лишний раз заговорить. Вода такая прозрачная, что видно дно. Плавать я не умею и мне страшно. Плывем долго. Со всех сторон тайга. Иногда берега реки пропадают и превращаются в отвесные скалы. Около одного из утесов что-то происходит. Мы видим испуганные глаза мамы. Она смотрит назад, где последняя лодка. Эту лодку вдруг начинает бросать из стороны в сторону, крутить как щепку. Она зачерпывает воду, тяжелеет и скрывается в пучине, стараясь утянуть и другую, в которой люди. Мужчина успевает перерезать ножом веревку и тем спасает нас.
Становится еще страшнее. Ноги затекли. Нам не разрешают шевелиться, чтобы не раскачать перегруженную лодку. Мы то дремлем под шум моторки и воды, то смотрим на беспрерывно меняющийся пейзаж. Совершенно дикая природа. Кажется, что в этих местах невозможно жить людям, что они приспособлены только для диких зверей. Это потом я полюблю ее и оценю мужественную красоту Сибири. Когда же, наконец, мы прибудем на место!
Наконец мы видим на высоком яру бревенчатые дома. Это и есть наш конечный пункт, деревня Мунок. Более глухого Медвежьего угла я не видела. Здесь живут мои бабушка и дедушка, папины родители. Мы идем к ним. Домик их совсем маленький, я не знаю, как мы в нем расположимся. Внутри, кажется, еще меньше места. Всего-то общая комната и маленькая кухонка. Нас встретили дедушка Евгений, бабушка Агафья и девочка Дина, как оказалось, моя двоюродная сестра. Мать ее умерла, отец бросил, и бабушка с дедушкой воспитывали её. Разница в возрасте у нас была в один год, но я была меньше ростом и совсем не походила на будущую школьницу. Она жалась к бабушке от нашего шумного семейства. И мы молча смотрели друг на друга.
Постепенно мы привыкали к новой жизни, совершенно отличающейся от той, откуда мы приехали. Мы попали в прошлое время, во «вчера». От электричества около Москвы мы перешли к керосиновым лампам здесь. Даже радио будет проведено потом, при нас уже и мы будем радоваться вместе со всеми музыке из черных «тарелок», висящих на стене. Деревенька тянулась одной улицей по высокому берегу реки, была веселой и солнечной. Оказалось, что все в ней – родные, связаны близкими или более далекими родственными корнями. Двери домов не запирались, не было никаких замков. Если хозяева отсутствовали, на двери была навеска, а в нее воткнута щепочка. Значит, дома никого нет. Женщины работали в поле и на ферме. Почти все мужчины были охотники и рыбаки. Папа стал «ходить в тайгу», как здесь говорили об охотничьем сезоне. Был хорошим рыбаком. Таких тайменей (лососевая рыба), редко кто приносил. Мама по специальности учитель и ей позднее дали место в школе. В школе же была и квартира для учительской семьи, куда мы со временем и перебрались.
В сентябре мы пошли в первый класс. Я с братом (я на год позднее из-за болезни) и две Дины, мои двоюродные сестры. У другой Дины – тетя Маруся приходилась нам родной тетей, растила двоих детей: сына Илью и дочь Дину, одна. Мы все подружились и в играх были вместе. Ходили в гости друг к другу, играли, росли. Ходила я уже более уверенно, но всё равно отставала в силе, росте. Мне очень нравилось бегать, но меня всегда обгоняли здоровые дети. Очень хотелось быть как все. Но не получалось. И всё-таки я стала крепче, научилась играть в подвижные игры на улице. Игрушек ни в одном доме не было. Но мальчишкам отцы делали деревянные ружья, пистолеты, а девочки играли в школу или в магазин. Но всегда это было на улице. Находили осколки разбитой посуды, рвали траву и играли в магазин или в семью.
Пришёл сентябрь. И мы, пятеро сестёр и братьев, отправились в школу. Учила нас вначале не мама, а Анна Прокопьевна Антипина. В одной комнате находилось сразу два класса: первый и третий, а в другой – других два класса – второй и четвертый, которые вела мама. В каждом классе было всего по 4-5 человек. Парты стояли в два ряда. Один ряд – это мы – первый класс, второй ряд – это третий класс. Когда учитель объясняет урок для нас, третьеклассники ждут своей очереди. Дав нам задание, Анна Прокопьевна начинает объяснять «старшим», другому ряду. Мы забываем о своем задании, и раскрыв рот, слушаем о круговороте воды в природе, об органах дыхания лягушек. Очень трудно сосредоточиться на своих палочках и закорючках, когда рядом говорят о таком интересном. А через тонкую дощатую стенку слышен мамин голос, объясняющий четвероклассникам урок истории.
Такой была наша первая школа. Но для маленькой деревеньки это был лучший дом – храм знаний. Физкультуру и пение все четыре класса проводили вместе. Зимой топилась печь, и в классах было тепло. К учителям относились с огромным уважением. Они считались богатыми людьми, так как получали «живые» деньги, а не трудодни, как колхозники.
Когда мы только приехали в Мунок, я впервые узнала, что такое хлеб с мякиной. Такой пекла моя бабушка Агафья. Проглотить его было невозможно. Казалось, что глотаешь ежа. Я называла его «колючий» хлеб». Видимо, ржаной муки не хватало, и она добавляла мякину, чтобы было побольше хлеба, семья – то намного прибавилась.
Мама сама научилась печь хлеб, и у нас всегда были большие караваи домашнего хлеба. Никакой пекарни в деревне не было. В каждой семье готовили хлеб по собственному рецепту, поэтому вкус его был разным в каждом доме.
Папа с местными мужиками ходил на охоту: промышлял сохатого, медведя, таежную дичь. Мясо у нас было всегда, впрочем, как и рыба. До сих пор помню вкус медвежатины – тёмного, волокнистого мяса. Медвежье сало можно было хранить только на холоде зимой. В тепле оно таяло. Холодильников тогда не было, поэтому местные жители хранили мясо летом в глубоких подвалах со льдом или особым образом. Сначала его солили, потом, нарезав полосками, вялили. Сушеное или вяленое, мясо хранилось долго. Часть хранилось солониной. Перед готовкой его вымачивали.
Хозяйки тщательно готовили своих мужей на зимний промысел. Сушили картошку, нарезав ее тонкими ломтиками. Иначе в морозные зимы невозможно было сохранить её. Для приготовления картошку просто надо было бросить в котелок и варить. Конечно, вкус её был не как у свежей, но всё-таки она хорошо дополняла рацион питания охотников.
Промысловики надолго уходили в тайгу в самые морозы. Жили в маленьких зимовьях, сами себе готовили и обихаживали себя. У каждого было по несколько собак – сибирских лаек. У нас был Гром, которого нам подарили совсем маленьким щеночком. Мы очень его любили. Он вырос в бесстрашного, красивого пса, с черной блестящей шерстью и хвостом, загнутым в колечко. На груди шерсть была белой в виде галстука. Охотник из него был отличный. Он быстро «брал» соболя, белку, бесстрашно шел на медведя. Охотник по лаю собаки знает, кого выследил его друг. Метким выстрелом в глаз нужно подстрелить зверька, чтобы не испортить ценный мех. Поскольку папа работал в зверпромхозе штатным охотником, ему, как каждому из его друзей, нужно было выполнить план по сдаче пушнины. Это определённое количество шкурок соболя, белки. Перевыполнение плана поощрялось. В доме у нас было два охотничьих ружья: двуствольное и лёгкая тозовка, которую папа очень ценил. Мы часто просили папу научить нас стрелять, но он всегда находил причину отказать нам. Изредка папа с друзьями ходил на охоту в Саяны. Говорил, что шкурки зверьков в этих горах качественнее. Особенно нам нравились шкурки горностая: белоснежные с чёрными хвостиками.