Крест
Шрифт:
Впервые я там увидела, как едят сырую печёнку сохатого —таёжного лося. Замороженную печень режут на небольшие кусочки, подсаливают и сразу же едят. Долго не могла отважиться попробовать данный деликатес. Не удивляйтесь. Это оказалось настолько вкусно, что я не только попробовала, но и свободно стала относиться к сырому блюду. Тем более, что у меня обнаружили анемию и рекомендовали есть именно сырую печёнку. Без всяких лекарств организм справился с заболеванием без больницы. Стационар находился только в районном центре, и местные жители обращались туда в крайнем случае. В основном же лечились народными средствами. В колхозе каждый день – на вес золота. Посевная, сенокос, уборка урожая не давали продохнуть людям. О какой уж больнице думать! Если только не случались серьёзные травмы или тяжёлые заболевания.
Но я отвлеклась от необычной местной кухни. К зимним праздникам или просто побаловать детей делали «мороженки». Разводили творог с сахаром. На
Очень любили мы жевать серу. Куда современной жевательной резинки до натуральной, пахнущей лесной смолой жвачки! Светлые наплывы смолы лиственницы – «светляки», мы ножом отковыривали от поленьев, которыми топили печь. А взрослые приносили эти светляки из леса помногу. Наша тетя Маруся мастерски вытапливала серу. В чугунок на дно наливалась вода. Сверху чугуна накладывались рядами тонкие лучины, но не плотно друг к другу, а с просветами, решёткой. Поверх лучин вниз смолой укладывались светляки. Все это ставилось в русскую печь на остаточный жар. От высокой температуры смола плавилась и капала в воду. Сера была очищена от всяких примесей. До чего вкусна это жвачка! Мы жевали ее целыми днями, бегая по улицам, и не замечали голода. Домой лишний раз не хотелось бежать на обед, нас спасала сера. Жуешь – вроде бы и сыт. Местные все жевали с прищелком. Во рту сера складывается пополам, пузырек воздуха при надавливании зубами, разрывается и щелкает. Это было шиком жевания. Я тоже научилась жевать с прищелком. Какие это были замечательные времена! Вот она, настоящая жизнь, в движении, не замечая, как бежит время.
Летом я отказывалась ехать в санаторий. При воспоминании запаха лекарств меня тошнило. Да и родные уговаривали маму не отсылать меня в город: «На свежем лесном воздухе девочке лучше» – говорили они. И я оставалась в деревне.
Мы играли в прятки, в мяч. На краю деревни была выкопана огромная яма для силоса. Мы носились по краю этой ямы, догоняя друг друга. Ваня, мой троюродный брат, развернулся и побежал навстречу. Вдруг бах! И я на спине. У меня со лба течет кровь, у Вани – изо рта. Зуба у него как не бывало! Это мы на бегу столкнулись. Я побежала на речку замывать свою кровь. Зубом он рассек мне лоб. И снова продолжаем бегать и смеяться. Вечером я заметила, что переносица моя стала выпуклой, глаза сузились. Начался отек всего лица. Видимо, с водой я занесла инфекцию в кровь. Или это было от зуба. Родители всполошились. Поднялась высокая температура, как при воспалении легких в Усть-Куте. В деревне была одна фельдшерица, но и она уехала по делам в район. Оставался только ветеринар. Позвали его. Со страхом этот дяденька осмотрел меня и сказал, что попробует помочь, но не гарантирует положительного результата: «Началось заражение крови» – сказал он. Тут же сделал какой-то укол. Мне было настолько плохо, что я временами теряла сознание. Добрый «доктор Айболит» не отходил от меня несколько дней. Колол, давал лекарства. Постепенно температура стала спадать, уменьшился отек. Вместо щелочек глаза снова приняли свою форму. И опять я была на ногах. И говорила благодарные слова вместе с родителями моему спасителю. Доктора Айболиты помогают, оказывается, не только животным.
Через два года маму перевели в другую деревню – Тарасово. Это рядом с Муноком, в двадцати километрах вниз по реке. Из Мунока постепенно люди стали переезжать в Казачинское – районный центр, поближе к цивилизации. Дома разбирали и плотами сплавляли до поселка, а там собирали вновь. Теперь эта чудная деревенька осталась в памяти бывших ее жителей, как и тысячи деревень, почивших в бозе в шестидесятые-семидесятые годы двадцатого века.
В Тарасово мы стали учиться у своей мамы. Никому не пожелаю худшего. Как бы мы ни старались, пятерок у нас не было. Дома мы просили ее помочь решить трудную задачку, она говорила: «Я объясняла на уроке всем одинаково. Доходите своим умом». Больше всех замечаний делалось нам. Она запретила в школе называть её «мамой». А по имени-отчеству при всех называть язык не поворачивался. Может быть, делалось это для того, чтобы не было у ребят и мысли о поблажках своим родным детям. Но нам было обидно и тяжело. Мы попросились к другому учителю. Вера Ивановна Наумова стала нашей любимой учительницей. Своих детей у нее не было, и она все свободное время отдавала школе, детям. Нам стало легко, появились пятерки. На занятия мы ходили с настроением.
В Тарасово школа была больше. Дома для учителей находились через дорогу от школы. В одной половине такого дома жила наша семья, в другой половине – семья учителя биологии Вассы Викторовны Чертовских. Она и ее муж – дядя Леня по национальности были эвенки. Жили в деревне и буряты, и якуты, и украинцы. Но национальность не играла никакой роли для нас, мы все дружили. Единственную зависть у нас вызывало то, что во время учебного года детям бурят, якутов, эвенков (их тогда называли— тунгусы), бесплатно выдавали новенькую одежду, – от школьной формы до валенок, пальто, ботинок и шапок. Государство заботилось о коренных жителях, как о малых народностях. Дети их были на полном государственном обеспечении.
Многие русские дети были так плохо одеты, что жалко было смотреть на них. На трудодни одежду не купишь. Выручал охотничий промысел. За сданную пушнину платили деньги. Но были семьи, в которых единственной кормилицей была мать. Вот кому нужно было оказывать настоящую помощь!
Сейчас вымирает русский народ, когда-то сильный физически и крепкий духом. Кто позаботится о его будущем?
В Тарасово действовала четырехлетка, и в пятый класс нас отправляли в семилетнюю школу, которая находилась в нескольких десятках километров в деревне Новоселово.
Нам сказали, что жить мы будем в интернате. Приехав, мы узнали, что это такое. На высоком берегу реки стоял обыкновенный деревянный дом. Внутри он был разделен тонкой дощатой перегородкой. Получалось как бы две комнаты. В одной комнате жили мальчики, в другой – девочки. Отапливался дом небольшой печью-плитой. Первый учебный день в пятом классе мне запомнился на всю жизнь. Когда прозвенел звонок, и надо было идти в класс, передо мной какой-то мальчик закрыл двери и заслонил их спиной.
– Иди вон туда, – сказал он и кивнул головой на дверь с цифрой «2».
– Я перешла в пятый класс, пусти меня, – попросила я.
Но он отпихивал меня от дверей и смеялся, что таким маленьким не место в их классе. Все дети сидели уже за партами и ждали учителя, а я стояла в коридоре и глотала слёзы обиды и страха, что опаздываю на урок. Когда в очередной раз мальчик со смехом оттолкнул меня от двери, я схватила его ненавистную руку и сильно укусила её. На его крик прибежали учителя и нас двоих вызвали в учительскую. Мы оба плакали: он от боли, а я от обиды. Позднее мы подружились, но день этот остался в памяти. Из-за маленького роста ребята прозвали меня «Кнопка». Я очень комплексовала, хотя со временем научилась не показывать этого. К нам была прикреплена воспитательница – Таранова Ирина Ивановна, которая занималась с нами после школы какое-то время. Потом уходила домой. И мы часть вечера и всю ночь были предоставлены сами себе. Еду мы тоже готовили сами. Сами же по очереди и топили эту печь. Был составлен график дежурств, и по нему надо было сходить во двор за дровами, большая поленница которых заранее была заготовлена взрослыми. Истопить печь, сварить каждому обед и ужин, вовремя закрыть трубу, чтобы сохранить тепло на всю ночь – все это мы делали сами, двенадцати, тринадцатилетние дети. Иногда, заигравшись, мы забывали и про печь, и про еду. Забывчивость наказывала нас холодом, пронизывающим до костей и пустыми животами на ночь.
Родители для нас запасали готовые супы, заморозив их. Мама нам тоже намораживала много кругов щей. Варила их, выставляла на мороз. Когда они промерзали насквозь, чуть оттаивали на печке, чтобы выложить из кастрюли. Получался большой ледяной круг сваренного первого блюда. Надо было только топором отколоть нужный кусок, разогреть его на печке, и суп готов. Такие круги супа (в основном щи) были у всех детей. Давали с собой также мясо, рыбу, картошку, крупы, сахар. Хлеб, кстати, тоже замораживали. Булочных в деревне не было. Выпекали круглые караваи, замораживали их и хлеб мог храниться очень долго. Для еды его нужно только заранее занести в тепло, он оттаивал и был как свежий. Но мы часто забывали это делать и, набегавшись и изголодавшись, уже не было сил ждать, когда хлеб «отойдет» и мы, отрубив топором кусок, глотали его ледяным, запивая горячим кипятком или разогретым супом. Мы учились с братом в одном классе и жили вместе в интернатах. Я была за хозяйку. Мама поручала мне следить за продуктами – не забывать варить еду, когда было тепло в сентябре и «мороженой» пищи еще не было. Все замороженные «харчи», как говорил папа, хранились в общей кладовой. Замка на ней не было. Любой мог, когда хотел, зайти и взять, что ему нужно. Перед каникулами еда у всех заканчивалась, и мы начинали голодать. Сообщить родителям о том, что нам нечего есть, мы просто не догадывались. А чтобы зайти в правление колхоза и попросить позвонить домой, (телефон был только там), стеснялись. Радовались, когда кто-то из местных одноклассников приглашал в гости и родители его нас кормили.
На выходные дни нас забирала к себе Ирина Ивановна и тоже подкармливала. Они топили баню и разрешали помыться нам. У нее было двое детей – Олег и Люба. Люба помладше, а Олег – наш ровесник. Мы играли с ними, лазили по поленнице, выискивая «светляки» серы, чтобы занять свой рот.
Вообще мы были предоставлены сами себе. После занятий в школе, мы, наспех сделав уроки, бежали на горку и катались там до ночных звезд. Когда спохватывались идти домой, то не хотелось уже топить печь, и мы часто ложились спать прямо одетыми в промерзшие кровати. А утром никак не могли встать на ледяной пол.