Крестная дочь
Шрифт:
Марина поднялась на ноги, ее шатнуло в сторону, будто кто-то отвесил тяжелую пощечину. Шелковый халатик распахнулся на груди. Она шагнула вперед, толкнув кофейный столик, разлилась вода, вишни раскатились по светлому ковру. Ее щеки оставались розовыми, а губы сделались серыми, как пепел. Руки дрожали.
– Господи, ты предложил ему деньги? – спросила она шепотом, будто не слышала слов Суханова. – И он согласился? Он взял их?
– Я же говорю: он деловой прагматичный человек.
– И сколько… Сколько ты ему заплатил за меня?
– Пятьсот баксов.
– Пятьсот? – переспросила Мариина.
– Это ведь хорошие бабки, а не хвост собачий.
– Господи… Какая же ты мразь. Я знала, знала, что ты способен на любую подлость, на любую гнусность, – глаза Марины налились слезами. – Как ты мог… Как он мог… Продать меня, как порцию шашлыка.
– Я уезжаю дня на три, – сказал Суханов. – У тебя есть своя квартира. Надеюсь, к моему возвращению даже твоего запаха здесь не останется.
Марина, потеряв дар речи, села на диван, закрыла лицо ладонями. Она не плакала, просто закрывала лицо руками. Суханов постоял минуту, раздумывая, что делать дальше. Хотелось выпить чашку кофе, хотелось сжевать бутерброд, но он не мог оставаться здесь ни одной лишней минуты. Он вернулся в свою комнату, присев на стул, стал раздумывать, все ли собрал в дорогу.
– Тебя поперли из большой авиации потому что ты полный псих, – Марина снова обрела дар речи. – Плюс профессиональная непригодность. Штурман из тебя был никакой. Если бы ты дальше летал, то обязательно ухлопал самолет, пассажиров и самого себя. Теперь ты вытираешь сопливые носы детишкам и учишь их сволочизму. Потому что ничему другому научить не можешь. Ты доволен жизнью и самим собой. Ты нашел свое место. Место законченного неудачника, жизненного банкрота. Ничтожество…
Ясно, она оскорблена в лучших чувствах, она зла на Суханова, она зла на Оганесяна, который так дешево продал их большую пушистую любовь, настоящее чувство, которого она так долго ждала, которого не нашла в муже, она зла на себя за то, что такая дура, за то, что так жестоко ошиблась в любимом человеке, зла на весь бездушный человеческий мир. Напоследок ей хочется побольнее тяпнуть Суханова, который, как и следовало ожидать, оказался законченным циником, негодяем и подонком высшей пробы.
Суханов застегнул молнию сумку, повесив ее на плечо, вышел прихожую. Под подметкой башмака лопнуло несколько вишен, на светлом ковре остались багровые отметины, похожие на пятна крови. Он постоял минуту, захлопнул дверь и вызвал лифт, вспомнив, что не присел на дорогу. Плохая примета для тех, кто верит в приметы.
Глава третья
Девяткин остановил служебную машину у глухого забора, по верху которого хозяин пустил пару ниток колючей проволоки, дернул кольцо калитки и прошел на участок. Навстречу от дома шагал майор в отставке Иван Трофимович Полозков, дородный мужик, заросший седой щетиной и одетый в какое-то непотребное тряпье: майку с разорванным рукавом и штаны, протертые до дыр на коленках. Хозяин улыбался и протягивал гостю руку.
Идиллическую тишину дачного поселок «Отдых» не портил лай собаки и далекие гудки поездов. Пахло ранней осенью, антоновскими яблоками и свежим навозом, куча которого благоухала по эту сторону забора у ворот рядом с новеньким «опелем». Тряхнув лапу Девяткина, Полозков сказал, что всегда рад гостям, а насчет визита майора из убойного отдела МУРа его предупредил большой чин из главка. Сказал, что потребуется консультация муровского ветерана по одному важному делу, которым занимается Девяткин.
– Но о делах мы всегда успеем, – сказал Иван Трофимович. – Давай сперва мои владения посмотрим. Краем глаза.
Он развел руки по сторонам, словно хотел сказать, что на десяти сотках и в добротном срубе с летней верандой найдется много чего интересного.
– Ты сам-то дачник? – хозяин, подхватив Девяткина под локоть, потащил к большой теплице, сквозь мутные стекла виднелись румяные бока помидоров и болгарский перец. – Увлекаешься этим делом? По глазам вижу, что увлекаешься.
– Был у меня садовый домик, – признался Девяткин. – Это еще в ту пору, когда я служил в другом городе. Все хотел к нему летнюю веранду присобачить. Но так руки и не дошли. Продал я свою дачу за ящик коньяка, когда переезжал в Москву.
Полозков грустно вздохнул и коротко объяснил, что лично он дачником стал не по своей воле. Из МУРа его попросили в самый неподходящий момент, когда сыщик нажил жизненного опыта, работать бы ему еще и работать, раскрывать убийства, как орешки щелкать. Но кто-то наверху решил, что молодым надо уступать дорогу, в кресло Полозкова посадили какого-то блатного мальчишку, который едва научился сопли подбирать. Но майор ни на кого не обижается и зла не держит, он молодой пенсионер, полный сил мужик и на своем участке еще такое понастроит и посадит, что соседи от зависти заплачут кровавыми слезами. МУР вспоминает о нем пару раз в году, приглашают на всякие посиделки, грамоты выписывают и по большим праздникам немного деньжат подбрасывают. На пузырь хватает – и ладно. И все-таки обидно, когда мужик в самом рассвете сил должен навоз на даче кидать, а не продвигаться по служебной лестнице и приносить пользу обществу.
У Полозкова были все шансы дорасти до полковника, а то и выше подняться. Грустно все это и несправедливо. Хотя кто в наше поганое время знает, что такое справедливость. Девяткин молча кивал головой, он слышал другую историю. Действительно, Полозков в прошлом хороший сыщик, но все не без греха. Он тянул деньги с родственников подозреваемых, обещая закрыть уголовные дела, переквалифицировать строгую статью на более мягкую, перевести подследственного из общей камеры в одиночку или судью подмазать. И все бы дальше шло по накатанной, и дослужился до Полозков до полковника, если не забывал выполнять свои обещания. Раздувать кадило не стали, потихоньку спровадили мужика на пенсию и на том точка.
Обследовав парник, спустились в подвал, осмотрели выводок перепелов, сидевших в просторной клетке, заглянули в баньку и летнюю кухню, оттуда направились к декоративному фонтанчику, альпийской горке.
– Все своими руками, – в десятый раз повторял Полозков, демонстрируя огромные мозолистые лапы.
Незаметно оказались в летней беседке за домом, присели за накрытый стол, где своей минуты дожидалась бутылка водки, домашняя наливка и кое-какой закусон, собранный на скорую руку. На столе стоял горячий самовар, тарелка с пряниками, лежал томик Хемингуэя.
– Интересуетесь литературой? – спросил Девяткин.
– Почитываю, – кивнул Полозков. – Старина Хэм мне близок. Человек всю жизнь пытался на своем примере доказать человечеству, что мастерство не пропьешь. Даже если пить очень много.
От водки Девяткин отказался, а наливку, пахнувшую свежими дрожжами, попробовал и даже похвалил.
– А я усугублю, – хозяин хлопнул стопарь водки. – Пока супруга в отъезде, надо ловить момент.
Полозков моментом нацедил вторую рюмку. Но Девяткин, испугавшись, что хозяин чего доброго наклюкается до чертиков, и серьезный разговор превратится в обычную пьянку, поспешил со своими вопросами.