Крестный отец Катманду
Шрифт:
Дом Мой покоился в темноте. Лодочник даже с выключенным мотором не стал приставать к причалу, взял весло, неслышно обогнул мыс и привязал суденышко к стволу дерева напротив дома по другую сторону заводи. Не веря собственным глазам, я смотрел, как Сукум достал бинокль ночного видения из привезенной с собой сумки. Поднес к глазам, что-то подкрутил и подал мне.
Когда зрение освоилось с зеленым цветом в окулярах, я разглядел сидящих полукругом на террасе девятерых монахов — они расположились спиной к дому, лицом к реке. Монахи, казалось, пели, но так тихо, что не было слышно даже на воде. Однако нет, это не монахи. Просто сидят на манер монахов,
Сукум дал мне знак оглядеть все владение Мой. Я повел биноклем и заметил, что дорожка от причала к жилищу претерпела изменение: на ней возникли три импровизированные арки из бамбука, под которыми пришлось бы пройти всякому, кто хотел добраться от реки к дому. Я нахмурился и повернулся к Сукуму, намереваясь попросить объяснений, но в это время прибыли лодки. Первая — футов шестидесяти длиной, со змеевидным носом — была полна пассажиров. Люди вышли на пристань, сгрудились в кружок и ждали. Подошла гребная шлюпка, в ней находились всего трое, как будто только мужчины. У одного повязка на глазах. Ему помогли выбраться на пристань и заботливо проводили на берег. Сняли повязку, и я ахнул: пленником оказался член парламента, недавно переметнувшийся в другую политическую партию.
Я посмотрел на Сукума, но тот яростно замотал головой, призывая продолжать наблюдение. Один из ведущих церемонии, судя по всему, исполняющий роль старшего жреца, подал прибывшему кусок бамбука — явно с текстом, который следовало прочитать неофиту. Новообращенный отвесил три смиренных поклона в сторону дома Мой, снял ботинки, носки и рубашку, и его с обнаженной грудью провели под тремя бамбуковыми арками. Под каждой он останавливался и говорил несколько слов — видимо, трижды повторяя каждую фразу.
Наконец он достиг террасы, которую преобразили ради такого случая. Из дома вынесли святилище из черного дерева и повесили над ним портреты предков Мой. Сама Мой и ее служанка сидели в напоминающих троны креслах из пальмового дерева с украшенными павлиньими перьями спинками.
Люди в черных балахонах продолжали петь. Что-то лежало на святилище и зеленовато поблескивало в окулярах бинокля ночного видения. На полу балкона сидели мужчины — кроме Мой и ее служанки, там не было ни одной женщины.
Внезапно наш паромщик забеспокоился, и Сукум решил, что пора сматываться. На берегу он вручил нервному лодочнику сумму, намного превышающую плату за перевоз через реку, и тот растворился в темноте. Сукум на меня не смотрел. Мы не сказали друг другу ни слова, пока не вышли на дорогу и не поймали такси.
Мой спутник, отвернувшись к окну и глядя на пустынные улицы, тихо спросил:
— Теперь понимаешь?
— Похоже, да, — ответил я. — Инициируемый — это тот, о ком я подумал?
— Конечно. А остальных заметил?
— Пару.
— Ну и как? Похоже, самое время прекратить расследование. Остановимся на том, что это явное и несомненное самоубийство, и у нас не будет причин преследовать Мой и ее служанку. Умирать тебе ни к чему, и хорошо, что она отпустила тебя без наказания.
Было что-то неуловимо странное в том, как он произнес слово «самоубийство», но Сукум не сомневался: того, что я увидел нынешней ночью, достаточно, чтобы любой тайский коп, даже я, больше не помышлял о расследовании. Он не понимал, что «Дело Толстого Фаранга» внезапно превратилось в последний бастион моей честности. Мне стало наплевать, самоубийство это или не самоубийство.
— Нет, — ответил я.
Взглянув на Сукума, я вспомнил, каким он был до того, как его погубила Мой. Представил, как он ночь за ночью сидит в засаде где-то на реке — молодой, полный энтузиазма, уверенный в себе и не потерявший иллюзию, что по крайней мере в его случае система не помешает человеку стать настоящим мужчиной. Вспомнил его крах. После того как Мой подсунула Сукуму «кислоту», он три месяца не мог вернуться к работе.
Сукум недоверчиво уставился на меня.
— На инициации присутствовала половина всех тайско-китайских сильных мира сего в Бангкоке. Я рисковал всем, включая жизнь, чтобы показать тебе это зрелище. Больше не жди от меня никакой помощи. Я и так сделал достаточно. Гораздо больше того, что сделал бы любой коп в моем положении. Гораздо больше, чем сделал бы ты — ведь ты же консильери Викорна.
Я был потрясен, и мне стало грустно, что это слово попало в его словарь. Следовательно, все управление знает, кто я такой.
— Почему ты мне раньше не сказал? — спросил я.
— Боялся, — объяснил Сукум. — По каким-то непонятным мне самому причинам я хочу остаться в живых. Ты понимаешь, что произойдет, если кто-нибудь из этих людей пронюхает, что два ничтожных копа знают больше, чем положено им знать? Они не станут мешкать ни секунды. Брось, детектив. Забудь обо всем. Что бы тот Толстый Фаранг ни делал в кино, это было вовсе не то, что он утверждал. А может быть, сам не понимал, зачем делает то, что делал. Ты же видел, какова сила ее магии, хотя бы по тому, какие люди пришли на ее сборище. В чем дело? Неужели белая кровь побуждает тебя геройствовать? Нет, детектив, в Таиланде такие штучки не проходят. Ты прекрасно это знаешь.
Я, отдавая должное его горячности, помолчал, а затем переменил тему.
— Не знал, что женщины участвуют в ритуалах такого рода сообществ.
— Как правило, не участвуют — по крайней мере в наше время. Но речь идет о тайской традиции. Тебе же известно, насколько мы консервативны, когда дело касается ритуалов. Задолго до того, как о Шаолиньском монастыре стали снимать кино, существовали обряды посвящения в древнюю тайну, уходившие корнями в эпоху до Периода воюющих царств. [69] До Будды, даже до Конфуция женщины служили жрицами и обладали огромной властью. Именно это старается возродить семья Мой из-за того, что у Мими не было братьев. Более ста лет ее родные оставались Головами драконов, Повелителями благовоний и Белыми веерами. В отличие от Гонконга в Таиланде эти посты не выборные, а наследуемые.
69
Период с 464 по 221 г. до н. э., когда произошло объединение Китая под властью императора Цинь Ши-хуанди.
Я помолчал — наконец увидел мир глазами Сукума.
— Послушай, детектив, ты больше не обязан мне помогать. Я все понимаю. Сегодня ты сильно рисковал, и я это ценю. У меня нет права ни о чем тебя просить. Но сам я должен довести расследование до конца. Это моя обязанность. Ответь на один вопрос: то, другое самоубийство японского ювелира Сузуки — оно ведь связано с нашим делом?
Сукум возмущенно на меня посмотрел, открыл окно и тихо, по-волчьи, завыл в ночь.