«Крестный отец» Штирлица
Шрифт:
В знаменитом Театре Мейерхольда и Театре Революции в Москве работали японские режиссеры Сано Секи и Хидзиката Ёси, оставившие объятую милитаристским духом родину ради свободного творчества в самой прогрессивной стране мира. Роман Ким дружил с ними. По словам Марианны Цын (учтем, что объяснение давалось на допросе), «встречи Кима с Хиджиката (Хидзиката. — Ред.) и Секи Сано вызывались служебными соображениями. Ким на все эти встречи получал санкцию у своего руководства, которому докладывал о характере бесед с этими японцами и об их настроениях… Встречи с ними происходили не более трех раз в год. Бывали случаи, когда Хиджиката и Секи Сано посещали наш дом… Все разговоры, которые велись в моем присутствии, касались исключительно международных тем или же японской кухни»{135}.
Удивительно — Ким не
В 1931 году в Москву приехал Отакэ Хирокити. Как рассказывала Марианна Цын, он «позвонил Киму по телефону и просил встретиться. Киму было дано разрешение руководства отделения на встречу с Отакэ. Это свидание состоялось у нас на квартире… Я находилась в стороне и в их разговор не вмешивалась». Вместе с Отакэ в советскую столицу прибыл корреспондент газеты «Tokyo Asahi» Маруяма Macao. Исключительное совпадение — Маруяма знал Марианну Цын! Впервые они встретились в июле 1925 года в Чите: Марианна гостила на каникулах у родителей, а Маруяма готовил репортаж о японских летчиках, совершавших перелет Токио — Москва с посадками в сибирских городах. Редактор местной газеты попросил юную японистку показать токийскому журналисту достопримечательности Читы. «После этого я больше с ним не встречалась… Мне известно от японистов, что Маруяма меня разыскивал и расспрашивал обо мне. Когда он узнал, что я являюсь женой Кима, перестал интересоваться мною»{137}.
Незадолго до своего отъезда из Москвы в феврале 1932 года Отакэ попросил Маруяму прекратить общение с Кимом. Причину не объяснил. Корреспондент «Tokyo Asahi» догадался, в чем было дело, когда в 1934 году повстречал Романа Кима в чекистской форме в магазине «Международная книга». Ким сделал вид, будто не заметил Маруяму, и продолжил изучать книжные полки [23] . Японский журналист удивился бы еще больше, если бы узнал, что находился «под колпаком» у Кима, — его русская подруга Валентина была агентом НКВД. С шефом она встречалась у него же дома или на явочной квартире рядом с гостиницей «Савой», изредка возле магазина «Динамо» на Большой Лубянке — «передавала сообщения, получала указания» {138} .
23
О разговоре с Отакэ и своем знакомстве с Кимом Маруяма упомянул в мемуарах, опубликованных в журнале «Mado» в 1972 году; по словам Маруямы, Отакэ и Ким вновь встретились в Москве в 1955 году «как старые друзья» (фрагмент воспоминаний предоставлен А. Куланову Миямото Татиэ, бывшим директором токийской издательской фирмы «Наука»).
«Ким был всегда подтянут, холоден, вечно занят», — запомнилось Наталье Соколовой. Холоден? И это тот самый Ким, что поместил россыпь фантазий и иронии в глоссы к книге Пильняка? Еще есть свидетельство тому, что нервы у него не выдерживали, и он «срывался» в семейном кругу. Сохранилась драма в картинках, которую Роман Николаевич сочинил после ссоры с женой в знак извинения: «Дон Ромео Стерватор отчаянно тиранил свою прекрасную супругу донну Марианну. Не могши вынести сволочной характер гнусного гидальго, донна Марианна решила уехать к своей подруге — донне Рите Сан-Стефано… Вернувшись с охоты, дон Ромео вдруг почувствовал отчаянную тоску. Роскошное палаццо на улице Твербулиос в центре Мадрида показалось пустынным и мрачным. Дон Ромео стал дико тосковать, сидя в своем любимом кресле. Вскоре от тоски он потерял почти все кило… А донна Марианна наслаждалась природой Мадагаскара под яркими лучами экваториального солнца, и все офицеры местного гарнизона передрались на дуэли из-за нее»{139}.
Снова раскроем мемуары Натальи Соколовой: «Несколько раз я тщетно пыталась попасть в Институт востоковедения — для беспартийных он был недоступен; помимо партбилета требовались еще три рекомендации чуть ли не из ЦК. Целый год мне голову морочил Р.Н. Ким — обещал место где-то, зачислил кандидатом куда-то, но из этого ничего не вышло; я не работала в ожидании этого таинственного места, промышляла уроками
Предупреждения Особого отдела насчет «повышения активности японской разведки против СССР» подтверждались.
В 1931–1932 годах в Приморье и граничащих с Маньчжурией районах Восточно-Сибирского края были задержаны несколько групп белоэмигрантов и агентов-одиночек из «Братства русской правды» в Харбине. Границу они пересекали при содействии японцев. В августе 1933 года из Маньчжурии в СССР была заброшена вооруженная группа из 10 человек, собранная «Русской фашистской партией», которой благоволила японская военная миссия в Харбине. Задачи у всех были схожие: шпионаж, вербовка, подготовка повстанческих отрядов, диверсий. ИНО ОГПУ, задавшись целью ослабить маньчжурское отделение «Русского общевоинского союза», начал операцию «Мечтатели». Чекисты придумали контрреволюционную организацию в Иркутске. Ее курьер, будучи уверен в реальности заговора, неоднократно перебирался через границу с сообщениями для главы отделения РОВС полковника Кобылкина. Он подтвердил, что японцы покровительствуют антисоветской деятельности эмигрантов. Кобылкин поддался: сперва отправил в Иркутск своего помощника — хорунжего Переладова, а затем явился сам. На следствии полковник рассказал о нескольких разведгруппах, сформированных в Харбине по просьбе японской военной миссии и переправленных на территорию СССР, но без его участия. Его собственная группа (с оружием, зажигательными снарядами, антисоветскими листовками) уже была задержана пограничниками. Операция «Мечтатели» завершилась. Над арестованными в августе 1935 года в Иркутске устроили показательный суд{141}.
В Москве первым лицам государства казалось или хотелось думать, что все эти агенты-эмигранты — лишь верхушка шпионского айсберга, и госбезопасности нужно «рыть» шире и глубже. Если шпионы есть в Сибири и на Дальнем Востоке, почему они не могут появиться в столице? Ведь даже японские дипломаты не брезгуют лично заниматься шпионажем. 14 июня 1933 года караул подмосковного авиазавода № 22 задержал иностранца, подъехавшего к территории предприятия на автомобиле и затем внимательно осмотревшего через изгородь аэродром, на котором находилось около 70 тяжелых бомбардировщиков. Иностранец оказался японским военным атташе — Кавабэ Торасиро. Он уверял, что всего лишь гулял на природе. После проверки документов Кавабэ отпустили, о происшествии ОГПУ доложило лично Сталину{142}.
В январе 1934 года в Москве арестовали подозрительного корейца — студента Института инженеров транспорта Ким Заена. На следствии выяснилось, что он руководил шпионско-диверсионной группой, состоящей из служащих Московско-Казанской железной дороги и Паровозного управления НКПС. Оказалось, что недавние железнодорожные аварии — не что иное, как спланированные диверсионные акты. Дело Ким Заена помогло разоблачить другого японского резидента — корейца Николая Пака, историка и филолога, преподававшего в Институте востоковедения. Пак курировал диверсионную группу в Институте сои, подготавливавшую массовые отравления на фабриках-кухнях и в столовых крупных предприятий и военных заводов. Японские шпионы нашлись в Глававиапроме, «Союзтекстильмаше», на Сталинском металлургическом заводе (в случае объявления Японией войны СССР инженеры-заговорщики должны были устраивать теракты в отношении «руководящих работников»). Через арестованных шпионов в «Союзшелке» чекисты вышли на предателя в 9-й школе ВВС РККА. По делу «Союзтекстильмаша» выявили предателя в Орловской бронетанковой школе{143}.
Подозрительность умножалась неспокойной обстановкой на границе с Маньчжурией. Японцы настойчиво проверяли прочность рубежей СССР. Провокационные пограничные перестрелки обернулись в октябре 1935 года и январе 1936 года локальными боями между отрядами японо-маньчжур и советских пограничников. Японских шпионов в 1936 году искали по всему Советскому Союзу — от Владивостока до Ленинграда и Киева. Весной шпионско-вредительскую организацию, созданную японской разведкой, раскрыли на Томской железной дороге («ставила своей задачей зажимать поток грузов, особенно военных, идущих с запада на восток»). Под подозрение мог попасть любой советский гражданин, когда-либо бывавший в Японии или Маньчжурии, знавший японский язык, контактировавший с японцами, находящимися в СССР. Насколько цинично на самом верху относились к охоте за шпионами, свидетельствует проект секретного постановления Политбюро ЦК ВКП (б) «О Японии» от 20 мая 1936 года: НКИД, в связи с развернувшейся в Токио кампанией по обвинению в шпионаже сотрудников полпредства СССР, надлежит заявить протест японскому послу; если протест окажется безрезультатным — «разрешить НКВД арестовать нескольких советских сотрудников японского посольства, занимающихся шпионской деятельностью»{144}. Аппарат контрразведки пока не трогали.