Крестный отец
Шрифт:
Доктор Тазио как раз все время уговаривал Майкла сделать операцию — не только, чтобы исправить поврежденную челюсть, но и для устранения причины боли, продолжавшей одолевать Майкла. Ему то и дело приходилось просить у доктора обезболивающие таблетки. На время лекарство притупляло боль, но потом она возвращалась еще более жестокими приступами, не давая покоя. Как объяснил Тазио, очевидно, задет нерв, проходящий ниже глаза, — один из целого пучка лицевых нервов. Это одна из традиционных пыток мафии, — пояснил доктор, — найти лицевой нерв и терзать его иглами. Возможно, при ударе крохотный осколок кости ущемил нерв и теперь без конца тревожит. Майкл мог бы легко избавиться от болей, операция несложная.
Но Майкл был упорен и лечиться не желал. Когда доктор Тазио буквально загнал его в угол, допытываясь причины упрямства, Майкл криво усмехнулся и ответил что-то вроде: «Хочу сохранить память о родном доме».
Впрочем, он действительно не считал необходимым всерьез обращать внимание на боль и изувеченную щеку, смирившись и относясь к этому как к неизбежному последствию происшедших событий. В какой-то мере неприятности сглаживали чувство вины и помогали смотреть вокруг отвлеченно.
Мыслил он четко и непредвзято. Порой вспоминал Кей, ее улыбку, ее объятия, и совесть жестоко терзала его, ведь он бросил Кей, даже не попрощавшись, не подав ни единой весточки. Как ни странно, при мыслях о том, что он собственноручно застрелил двух человек, совесть вела себя куда снисходительнее. Ведь один из этих двоих стремился уничтожить отца Майкла, а второй, Макклоски, изуродовал Майклу лицо.
Только на седьмом месяце безмятежного провинциального существования Майкл почувствовал, что начинает тяготиться бездеятельностью. Дон Томмазино все реже появлялся вечерами в доме своего дяди-доктора, поскольку у неге развернулся очередной конфликт с «новой мафией» — молодым поколением, наживавшемся на послевоенном буме, наркотиках и спекуляции и все сильнее отодвигавшем в сторону от общего пирога придерживавшихся старых традиций сельских донов.
Так что дону Томмазино пришлось занять круговую оборону, прилагая отчаянные усилия для закрепления остатков былого могущества. Майкл лишился общества мафиозо и ему приходилось бесконечно слушать разглагольствования старого доктора, который начал повторять свои истории по второму кругу.
Как-то у Майкла возникло желание предпринять далекую вылазку в горы. Утро стояло солнечное и прозрачное. Он пошел, разумеется, в сопровождении своих непременных телохранителей, и в данном случае это имело смысл — не как защита против врагов Семьи Корлеоне, а просто потому, что прогуливаться в здешних местах одному вообще не стоило. Ни местным жителям, ни тем более чужаку. Вокруг орудовали банды, различные группировки мафии сражались друг против друга за место под солнцем, мимоходом принося смерть и горе всем, кто попадался на их пути.
Помимо всего прочего, Майкла легко могли принять за одного из бродяг, промышляющих воровством на крестьянских участках. В Сицилии ведь нет обыкновения селиться на той земле, которая идет под обработку, она слишком драгоценна, чтобы хотя бы клочок истратить под дом и хозяйственные постройки. Поэтому на участках стоят обычно только амбары, где крестьяне оставляют свои дневные припасы, и существует целая категория бродяг, еще более нищих, чем последние из земледельцев, которые решаются обкрадывать эти ничтожные запасы пищи, — под страхом жестокой расправы, ибо крестьяне совершенно безжалостны в таких случаях. Призванная защищать интересы крестьян от воров, местная мафия делала это достаточно одиозно: убивала на всякий случай всех нездешних мужчин, на которых могло пасть подозрение. То, что при этом гибла масса ни в чем неповинных людей, никого особенно не трогало.
Так что нарываться на дополнительные неприятности резона не было, и телохранители Майкла уж во всяком случае могли подтвердить, что он не бродяга и не вор.
Одного из телохранителей, пастуха по имени Кало, отличали черты истинного сицилийца: маленький рост, жилистость, которая легко заплыла бы жиром, если б он вышел в люди и мог позволить себе это, и полная бесстрастность выражения на грубоватом лице, чем-то напоминающем застывшую индейскую личину. Кало мало говорил и вообще вел себя очень сдержанно. Зато второй, Фабрицио, был и моложе, и общительнее. Он уже успел кое-что повидать на своем веку, потому что во время войны служил на флоте и побывал даже в плену у англичан, после того, как британские вооруженные силы победили итальянский флот. Фабрицио обладал чувством юмора и с интересом расспрашивал Майкла об Америке, поскольку происхождение его, конечно же, не укрылось от сопровождающих. Впрочем, знали они о Майкле лишь самое принципиальное: что он в бегах, гость дона Томмазино и зря болтать об этом не рекомендуется.
Иногда Фабрицио угощал Майкла свежим овечьим сыром, еще пахнущим снятым молоком. Все втроем они неторопливо шли по дорогам, обгоняя медленных волов и весело разрисованные повозки. По обочинам росли розовые кусты, цвели апельсиновые рощи, далеко вокруг разносился аромат миндаля и слив.
Майкл, с детства наслышанный о нищете Италии и ожидавший увидеть здесь только пустую, выжженную землю, каждый раз заново изумлялся щедрости сицилийской природы. Его родина оказалась страной сказочного изобилия, усаженной райскими садами и устланной коврами трав и цветов. Она казалась такой невероятно прекрасной, что непонятно было, как люди могут покинуть ее навсегда и жить где-то вдали от ее красот. «До чего же надо довести человека, чтобы он преисполнился ненависти к родной земле и вынужден был уйти из солнечных садов этого Эдема куда глаза глядят, в края дождей, туманов и снегов, только бы подальше», — горько подумалось Майклу.
Сегодня он надумал пройтись до далекого селенья Марджалы на побережье, а вечером вернуться в Корлеоне автобусом. Наверное, после такого длинного пути он свалится с ног от усталости и спокойно проспит всю ночь. Пастухи-телохранители заботливо взяли в дорогу пропитание — сыр и хлеб. Лупары, которые они несли на плечах, даже не пытаясь припрятать, для окружающих означали охотников, собравшихся на дальний промысел.
От великолепия сицилийского утра Майкл шел, ощущая радость бытия каждой клеткой тела, как бывало только в раннем детстве, когда погожим летним днем он гонял мяч в саду. Тогда каждый день был словно пронизан солнцем и счастьем. Сицилия вызывала у Майкла похожее пьянящее чувство. Ее сладкие и пряные ароматы он ощущал даже несмотря на постоянный насморк.
Насморк тоже был одним из последствий лицевой травмы. Сама рана давно затянулась, но кости срослись неправильно и давили на носовую перепонку. От этого болел и слезился левый глаз, из носа текло, и Майкл вынужден был таскать в карманах уйму носовых платков, пропитанных мускусом. Но порой платки промокали так быстро, что приходилось в дороге сморкаться прямо на землю, на манер здешних крестьян. Так же сморкались старые итальянские эмигранты, окружавшие Майкла в детстве, — он безмерно презирал их за привычку стряхивать сопли с пальцев на асфальт Нью-Йорка, пренебрегая платками как изобретенной англичанами ненужной роскошью.
Вся левая сторона лица словно набрякла от скопления жидкости и отекла. Доктор Тазио, настаивая на операции, приводил красивые медицинские термины, объясняя, что если бы Майкл вовремя прошел курс лечения, все легко было бы поправить: только подтолкнуть все косточки, хрящи и нервы на положенные места. Теперь же без хирургического вмешательства уже не обойтись, причем кость придется ломать. Уяснив это, Майкл наотрез отказался отдавать себя в руки палермских эскулапов. Правда, отечность смущала его больше, чем ноющая боль и постоянный насморк.