Крестный отец
Шрифт:
Остановились они на том, что вскоре после праздников встретятся в Нью-Йорке, и Джонни пригласил писателя поужинать с ним.
— В компании с двумя хорошенькими путанками, — добавил он шутливо. Писатель принял шутку и рассмеялся в ответ.
Следующие два звонка адресовались режиссеру-постановщику и оператору фильма, в котором Джонни только что снялся. Обоим он сказал примерно одно и то же. Что он, Джонни, знает плохое отношение к себе со стороны Джека Уолеса и потому не может не поблагодарить за доброе отношение с их стороны, которое он, конечно же, ощущал и не перестанет ощущать. Что разговор этот, конечно
Теперь надо было позвонить Джеку Уолесу, никуда не денешься. Преодолевая внутреннее сопротивление, он набрал номер. Очень вежливо поблагодарил Уолеса за предоставленную ему возможность сыграть роль в картине, о которой он так мечтал.
Уолес был выбит из колеи звонком Джонни. При всей его неприязни он знал, что Джонни Фонтейн в закулисные игры не играет, а значит, кривить душой сейчас, когда картина снята, ему вовсе ни к чему. И вообще у Джонни была репутация честного, хоть и бестолкового, малого. Когда Уолес выяснит, что отныне Джонни становится его конкурентом, его больше всего ошарашит лицемерие телефонного звонка.
К чему и стремился Джонни Фонтейн.
Он положил трубку и еще долго пыхтел сигарой, сидя за письменным столом.
Дом затих, спала его бывшая жена, спали возлюбленные дочки. Никто не тревожил его одиночества, и Джонни мог позволить себе вернуться мысленно к тому тягостному периоду, когда собственными руками ломал покой этого славного дома, бросая самых близких людей из-за пустого ничтожества, каким была, по сути, его вторая жена.
Но даже сейчас, вспоминая о ней, он не мог оставаться хладнокровным — уж больно хороша эта штучка с ручкой. И к тому же однажды он зарекся уже испытывать чувство ненависти к женщине, твердо решил не держать злобы ни на первую жену, ни на вторую, ни на прочих баб, включая, к примеру, ту же Шерон Мур, отфутболившую его лишь для того, чтобы похвалиться потом своим подвигом.
В ту пору он разъезжал по стране с гастролями, пел под оркестр песенки и потихоньку начинал выступать по радио и кино, словом, взлетать на голливудский небосклон новой звездой. Взлетать было приятно — он жил в свое удовольствие и любая женщина, стоило ее пожелать, падала ему в объятия, ничего не требуя взамен, так что на отношения с семьей его приключения не влияли. Так все шло, пока не встретилась на его пути прекрасная Марго — и он сошел с ума, все полетело в преисподнюю: съемки, пластинки, голос, карьера, семейное благополучие. Настал день, когда Джонни оказался полным банкротом.
По натуре он был щедр и стремился поступать по справедливости. Разойдясь с первой женой, он оставил ей лучшую половину того, что имелось, и позаботился, чтобы дочерям шел доход от каждого гонорара, картин, пластинок, любых выступлений на эстраде.
Став богатым и знаменитым, он ни в чем не отказывал бывшей жене, с готовностью откликался на любую просьбу помочь братьям и сестрам, родителям Вирджинии, ее бывшим одноклассницам и даже семьям этих давно выросших одноклассниц. Никогда он не отгораживался от людей, охотно пел на свадьбах дальних родственников и не ставил это себе особо в заслугу. Он действительно не мог ни в чем отказать Джинни, кроме главного: расстаться со свободой. Если бы она отняла у него свободу и индивидуальность, что бы вообще осталось?
И вот, свалившись со звездных высот и все разом утратив, кроме бесценной своей свободы, когда петь он уже не мог и сниматься его больше не приглашали, а вторая жена бесстыдно изменяла ему с каждым встречным, Джонни однажды приполз на порог бывшего дома, дома, где оставались его дочери и их мать. Ему было так тошно, что он буквально отдался на милость Джинни. Особенно жуткой была одна из ночей — после целого дня прослушивания последних записей, когда он убедился, что голос звучит отвратно, и стал вовсю крыть звукооператоров, обвиняя в халтуре, а потом вдруг понял, плоха не запись, плох сам голос, и расколотил матрицу. Записываться еще раз не стал, сгорая со стыда и бессилия, и с тех пор вообще не пел, — разве что на свадьбе у Конни, но то не в счет.
Та ночь под крышей своего бывшего дома осталась в его памяти мрачным пятном, но явственней всего из глубины мрака проступало лицо Вирджинии, искаженное злорадством. Оно мгновенно промелькнуло, когда он рассказал ей о своих бедах и напастях, но этого мига было довольно, чтобы Джонни почувствовал, как она относилась к нему все время. Он-то распинался перед ней, раскрывал душу!
Вирджиния быстро овладела собой тогда и довольно холодно изобразила дружеское сочувствие, но он уже все знал. В ближайшие несколько дней он поочередно назначил свидания трем самым симпатичным своим подружкам — тем, с которыми не только спал, но и поддерживал приятельские отношения, подкрепляя их подарками в сотни и тысячи долларов или помогая устроить карьеру. Теперь он явился к ним, бос и наг, и жаждал тепла. А увидел только все то же злорадство.
Было ясно, что надо определиться самому. Он не раз видел, с какой неприкрытой ненавистью относятся многие преуспевающие обитатели Голливуда к прекрасной половине человечества. Продюсеры, писатели, режиссеры, актеры видели в женщинах лишь красивых животных, источник низких удовольствий и угрозу благополучию. Можно было последовать их примеру.
Но душа Джонни сопротивлялась ненависти. Ему казалось, отомрет что-то важное для него самого, если исчезнет любовь. Пусть те, кого он любил так преданно и нежно, оказались лживы и вероломны, пусть они торжествуют, видя его упавшим на дно жизни, пусть, в конце концов, они унижают его предательством и изменой, — что поделаешь? Они таковы, так что приходится принимать жизнь, какова она есть, и продолжать жить.
Он скрыл в своем сердце боль, причиненную ему злорадством любимых, и продолжал дарить подарки, ласкать, улыбаться женщинам. Он простил, принимая это платой за то, что всегда оставался свободен, пользовался их теплом и телом, их услугами и ночами. Но никогда больше он не терзался угрызениями совести из-за того, что обездолил Джинни, лишив ее супружеских радостей, чтобы сохранить при себе дочек. Больше он не помышлял о том, что можно опять вернуться к ней, и даже не скрывал от нее. Падая со звездных высот, он приобрел дубленую кожу и больше не огорчался, что не может сделать счастливыми всех, с кем был близок.
Рядом со столом в баре имелась бутылка виски, но Джонни пообещал Хейгену и самому себе не пить больше. Курить бы тоже не следовало. Вряд ли, конечно, можно вылечить голос, отказавшись от выпивки и курева, но вдруг хоть чуть-чуть это поможет. Пусть один шанс из тысячи — ему надо использовать этот ничтожный шанс, если и впрямь начинаются большие дела.
Джонни почувствовал, что валится с ног. Надо было пойти лечь спать, но что-то мешало, какая-то мысль не давала покоя. Почему-то опять вспомнилось, как он пел на свадьбе у Конни Корлеоне вместе с Нино Валенти. Да, Нино! Вот чем сможет он порадовать дона!