«Крестоносцы» войны
Шрифт:
— Я не верю, что они у вас есть, — сказал Карг. — Но даже если бы они были, это безумие — под обстрелом сажать на машины пять тысяч человек — стариков, женщин и детей.
Булочник Крулле спросил голосом, охрипшим от возмущения:
— За кого вы нас принимаете? Разве мы мало разговаривали с людьми, которые ушли из своих деревень? Разве вы не знаете и разве мы тоже не знаем, что им не дали ни машин, ни крова, ни пищи?
— Ступайте, откуда пришли!
— Почему вы нас не оставите в покое?
— Мы и сами о себе позаботимся!
— Здесь никто в нас не стреляет! Мы тут в безопасности!
Женщина, пронзительно вскрикивая, протолкалась через толпу.
— Я хочу уехать! — взвизгнула она.
Отец Грегор обернулся к ней. Это была почтмейстерша, фрау Бирман. Он улыбнулся и благословил ее.
— Уезжайте, — сказал он, — никто вас не задерживает. И если еще кто-нибудь хочет ехать с ней, то пусть едет.
Петтингер наблюдал за толпой. Но только двое последовали за фрау Бирман. Человеческая стена снова сомкнулась за спиной священника.
Фрау Петрик глубоко вздохнула. Она пыталась удержать фрау Бирман, ей казалось, если не выдержала одна, то и все не выдержат… Как же случилось, что стена устояла? Может быть, люди сильней, или больше боятся стрельбы, чем она предполагала?
Ее муж Иоганнес, стоявший рядом с ней, ответил на ее вопрос:
— Если фрау Бирман и тем двоим удастся пройти, то мы тоже уйдем. Никто не останется. Но сначала нужно знать наверное.
— Господин пастор! — начал Зейдель. — Мы всегда так хорошо с вами ладили — почему вы теперь не хотите нам помочь?
Петтингер оттолкнул Зейделя в сторону. Держась все так же отчужденно, но вовсе не с угрозой, а скорее дружески, он сказал:
— Герр пастор! И вы все — я уважаю вашу любовь к своей земле, любовь к родному дому. Это чувство, которым гордится каждый немец. Мы обсудили ваше положение — ваш бургомистр Конц, начальник округа и другие должностные лица в Саарбрюкене. От их имени и как офицер СС я даю вам слово, что вы вернетесь к себе домой, как только противник будет отброшен и как только возвращаться будет безопасно. А до тех пор вам придется уйти из шахты.
— Под огнем? — спросил Карг.
В темноте Петтингер не мог разглядеть говорившего. Он обернулся на звук его голоса и сказал:
— А все оттого, что вы непременно хотели сидеть в шахте и досидели до тех пор, что эвакуироваться стало опасно! Если бы вы ушли, когда вам было приказано, то были бы теперь во временных убежищах, приготовленных для вас в Рейнфранкене. Вы жили бы в чистых бараках, у вас были бы свет, воздух, вода, горячая пища, ваши дети находились бы в яслях…
Он замолчал. Что это он делает? Упрашивает этих людей — упрашивает, вместо того чтобы приказать! Он подумал о своих двадцати жандармах, о том, сколько народа они могли бы перебить в этом туннеле… Но тогда и ему ни за что не уйти живому.
— Посмотрите на себя! — закричал он. — Живете хуже скотов в этой темной дыре, со стен течет вода, воздух дурной, вредный, от угольного газа вас тошнит, он каждую минуту может воспламениться — где же у вас шахтеры, которые могли бы подтвердить мои слова?
— Нам здесь тоже не нравится, — послышался спокойный голос Элизабет Петрик. — Но другого убежища у нас нет. Мы маленькие люди. У нас нет красивых быстроходных машин, как у бургомистра Конца и у другого начальства. Мы согласны уйти. Но мы хотим жить. Мы просим вас со всем почтением, герр оберштурмбаннфюрер: съездите к американцам, договоритесь о перемирии на три часа, чтобы нас не перебили, пока мы выходим из шахты!
Петтингер был смущен. Впервые его соотечественники оказались неподатливыми; они напали на него, атаковали с фланга! Не стоило их спасать! Ладно, какое ему дело, спасутся они или нет, — ему нужно вывести их из шахты, подальше от американцев, вывести на дорогу, куда угодно, лишь бы они не оставались тут… Надо удалить священника. Священник является душой этого бунта.
— Вы едете с нами, герр пастор! — приказал Петтингер.
— Вам придется применить силу, — ответил пастор.
— Я заставлю вас! — Петтингер шагнул вперед и протянул руку.
И тут послышались свистки. Толпа рванулась вперед и закрыла собой священника.
Это был провал. Петтингер отвернулся. Провожаемый насмешками и презрительными возгласами, он отступил, и злые голоса замолкли только тогда, когда он миновал брод. Холодная вода отрезвила его. Ничего особенного не случилось, все это можно поправить с помощью взвода саперов и динамита. Как только он вернется в Саарбрюкен, то сейчас же отдаст приказ, чтобы эту помеху устранили.
Иоганнес Петрик последовал за Петтингером и жандармами на таком расстоянии, чтобы видеть их спины и тонкие, колеблющиеся лучи их фонариков, а самому оставаться невидимым.
Для чего он идет за ними, ему было неясно, мелькала только смутная мысль, что советы и распоряжения его жены, быть может, не совсем годятся. Конечно, она хорошая хозяйка, хорошая женщина, умная и здоровая, слава Богу, но все-таки женщина и при этом его жена, чьи слабости он знает наперечет, и училась она всего четыре года! А какую ответственность она берет на себя — даже мужчины, как он, занимавшиеся всю жизнь квалифицированной работой, где требовалось соображать и рассчитывать, не отважились бы на это! В конце концов отвечать придется ему, хотя она теперь действует довольно смело…
Он споткнулся, переходя брод, и нечаянно глотнул холодной грязной воды, взбаламученной сапогами жандармов; он долго откашливался и отплевывался, чтобы избавиться от противного вкуса угля во рту, и чуть не потерял из виду фрау Бирман и ее двух спутников, которые плелись в хвосте отряда жандармов. На Швальбахскую сторону шахты он пришел, задыхаясь и в таком виде, что люди в этом конце туннеля приняли его за вестника какого-то несчастья и побрели за ним к выходу.
Вот каким образом Иоганнес Петрик и несколько человек на Швальбахской стороне шахты стали свидетелями гибели фрау Бирман. Они видели, как жандармы рассыпались и, поодиночке или группами по нескольку человек, начали спускаться с горы к Швальбаху. Они видели, как Петтингер сел в машину и уехал. Они видели, как Франц Зейдель посадил почтмейстершу в свою машину и как те двое, которые хотели уехать вместе с ней, стояли в нерешимости, потому что никто не сказал им, куда идти и что делать.