«Крестоносцы» войны
Шрифт:
Миллионы поставлены на карту, миллионы долларов — оборудование, люди, и все это незаменимо. Что сделал бы Девитт на его месте?
Уиллоуби почесал подбородок. Может быть, следовало доехать до радиостанции и посмотреть самому. Но как же решить, смогут они удержать эту позицию или нет? Может быть, обстреливали не радиостанцию, а железнодорожную ветку?
Может быть, неприятельские танки свернули в другом направлении, а может быть, они вовсе не неприятельские. Все это были догадки и догадки… Как же решать, черт возьми, не имея в руках фактов? Впрочем, нет, факты были — сколько угодно фактов, но все неутешительные. Целые дивизии разгромлены; немцы все еще продвигаются вперед, авиация все еще прикована к земле, а это значило, что перевес на стороне немцев, где бы они ни вздумали наступать; и никто не знает, когда Фарриш сможет восстановить и укрепить что-нибудь, хотя отдаленно напоминающее непрерывную линию фронта.
Нет, он не поедет на радиостанцию. Какой в этом смысл? Единственное, что там может случиться, — это, что его самого убьют, а кто тогда примет командование? Люмис?
Или он мог бы созвать совещание. Обсудить все это, обменяться мнениями, узнать, как настроены люди. Г1о крайней мере, если будут приняты какие-нибудь решения, то вся тяжесть ляжет не только на его плечи!
«Война очень похожа на мир», — как часто он это говорил. А вот на этот раз нисколько не похожа. Совещания в армии ни к чему не приводят, здесь дело решается не большинством голосов — поступают так, как прикажет командир, а командир теперь он.
Ну хорошо — во всяком случае, хоть чье-нибудь мнение! Но он знал, кто там будет: Крерар, Иетс, Люмис… Остальные тоже ему известны: ни один из них ничего не предложит; Крэбтриз во всяком случае не придет, Крэбтриз своим выстрелом уже сказал все, что мог.
Майор Уиллоуби в качестве командующего откроет совещание. Он обрисует обе возможности — что произойдет, если они будут продолжать радиовещание, а немцы приложат то небольшое усилие, которое требуется, чтобы захватить радиостанцию, а также взять город Люксембург и радиоузел. И что получится, если узел будет свернут, незаменимое оборудование и люди отправлены в более безопасный тыл, например, в Верден. Он скажет честно, что испытывает сомнения и нуждается в советах.
Но он знал, что ему ответят. Крерар сыграет на том, что он штатский: «Я устраняюсь. Я ничего не понимаю в военной обстановке».
Иетс будет надоедать ему декламацией. Он скажет, что мы хорошо держались в Нормандии и уронили себя в Париже. Вот что делает с нами победа. Зато во время поражения мы держимся удивительно. Во Франции, в Бельгии, в Люксембурге, на том клочке Германии, где мы еще держимся, все будут охвачены паникой — учтите последствия! Не сдавайте позиций! Не бегите с корабля!
К тому же это будет правда. Но не вся правда. Во время войны, как и во время мира, приходится и отступать, и наступать; иногда отступают для того, чтобы повести наступление. И даже если узел закроют ненадолго — зато какое это будет торжество, когда он откроется снова!
Может быть, Люмис так и скажет. Конечно, Люмис не сознается, что ему хочется бежать, так что он будет голосом разума — слегка гнусавым голосом — и развенчает героику Иетса.
А в конце майор Уиллоуби, командующий, подведет итоги, скажет: «Благодарю вас, господа!» и: «Я думаю, нам следует передать вопрос на рассмотрение генерала Фарриша!» Крерар и Иетс будут сомневаться — Крерар этого не покажет, а Иетс, наверное, возьмет да и выпалит что-нибудь вроде: «Не думаете ли вы, майор, что все зависит от того, как это будет доложено генералу?» Он, может быть, пойдет и дальше, Уиллоуби уже слышал, как он говорит: «Я за то, чтобы дождаться полковника Девитта!» Ну само собой, кому бы не хотелось его дождаться!
Телефон зазвонил. Сердце у Уиллоуби екнуло.
— Простите, сэр. Все время старался добиться связи с Парижем. Не удалось.
— Благодарю… Нет, погодите одну минуту. Позвоните господам офицерам и мистеру Крерару и попросите их ко мне в кабинет на совещание.
Уиллоуби откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди. В конце концов решать придется Фарришу. Ну и пусть его решает!
Ровно в пять часов пополудни радиостанция замолчала. Замерла даже несущая волна, это дыхание в эфире.
Люди, которым поручено было демонтировать радиостанцию — разобрать ее самые существенные части — американские военные техники и люксембургские гражданские инженеры, работали с лихорадочной быстротой. Это были те же самые люди, которые готовы были держаться до конца, до тех пор, пока фашисты не окажутся у главного выключателя; но теперь их мужество было не нужно и сменилось горьким чувством разочарования. Штатские негодовали на военных и на тех штатских, которым посчастливилось попасть в списки эвакуируемых; военные негодовали на штатских за то, что они были штатские. Даже Лаборд, который по выбору Люмиса наблюдал за эвакуацией, метался, как потревоженный воробей, мешая техникам работать постоянными окриками: «Скорее, скорее!»
Потом грузовики с металлическими, пластмассовыми и стеклянными деталями установки въехали во двор радиоузла и загромоздили его. Уиллоуби отдал распоряжение, чтобы люди разбились на две колонны: Люмис должен был ехать с первой, которая везла оборудование, и захватить с собой некоторых сотрудников, включая Крерара. Вторую, которая должна была отправиться через двенадцать часов или через двадцать четыре часа, собирался вести сам Уиллоуби. Он сделал эту уступку внутреннему голосу, который говорил ему: «Если ты бежишь, то хоть соблюдай приличия".
Разбирая свой стол, Люмис поймал себя на том, что говорит вслух — как бы разговаривает с Крэбтризом, подсмеивается над ним исподтишка: много ли тебе пользы от того, что ты размозжил себе ногу? Потихоньку он насвистывал «Где вчерашний поцелуй?» Ему нравилась эта песенка. В ней была какая-то приятная грусть. Он аккуратно уложил свои бумаги в папку и крепко перевязал ее. Он не торопился. Времени более чем достаточно. Он может еще попрощаться с теми, которые остаются: например, с Иетсом, который не пожелал ехать, хотя Уиллоуби предлагал ему место в первой колонне.
Иетс был не один. С ним был сержант Бинг. Они встретили его молчанием, Люмис это почувствовал — нарочно замолчали, как только его голова появилась в дверях.
Он не ошибся. Иетс говорил только что:
— Хотел бы я знать, что именно я сделал не так. Я убеждал их, как только мог, чтобы они не закрывали станции… Ничего не вышло.
Бинг доказывал Иетсу, что это безумие — сидеть вот так и обвинять самого себя.
— Вы всегда себя вините, всегда в себе копаетесь, созерцаете собственный пуп, словно это центр вселенной. Бывают времена, когда чувствуешь в этом потребность, но не всегда же этим заниматься. И уж, конечно, не сейчас: генерал отдал приказ — и точка.