«Крестоносцы» войны
Шрифт:
— Виноват, виноват. — Он вдруг заметил Березкина. — А, князь, здравствуйте! Паршиво, а?… — Он обернулся к Петтингеру. — Возьмите меня с собой. Я не могу один, просто не могу. Когда вы уезжаете?
Петтингер понял, что унимать Дейна бесполезно.
— За мной заедет машина.
Дейн рассмеялся. Смех его прозвучал безобразно, потому что лицо, как и прежде, было искажено страхом. Березкин, который до сих пор подчеркнуто держался в стороне, поднял голову.
Петтингер прошипел, оскалив зубы:
— Вы совсем с ума сошли!
—
— Я вам второй раз приказываю, — сказал Петтингер. — Выйдите из комнаты. Ждите за дверью.
Дейн молча вышел.
— Нервничает наш приятель, — сказал Березкин. — Но такие катастрофы действительно волнуют.
Теперь ярость Петтингера обратилась на князя. Хоть он и делает с ним дела, все же этот князь — иностранец, русский или самозваный француз, словом, представитель низшей расы, не имеющий никакого права критиковать германского офицера.
— Не беспокойтесь, я им займусь, — сказал Петтингер резко.
— Едва ли успеете, — возразил Березкин. — В ближайшем будущем он уже, вероятно, не будет вам подчинен.
Березкин прав, подумал Петтингер. Выболтав секрет о неудаче с машиной, Дейн серьезно подорвал его положение. Но, с другой стороны, если он не выберется из Парижа, у Березкина не будет в немецком тылу никого, кто стал бы охранять интересы Делакруа и К°.
Петтингер улыбнулся.
— Видимо, мне понадобится какой-нибудь транспорт.
Березкин кивнул.
— Разрешите воспользоваться вашим телефоном?
Петтингер подвинул к нему аппарат. Березкин взял трубку, стал набирать номер… и остановился.
— Миллион франков?
— Вы жестокий человек.
— Ну что вы, — сказал князь. — Я — сама гуманность. — Он наконец набрал номер, услышал ответ и отдал кому-то распоряжения. Потом он попросил у Петтингера бумаги. Водворилась тишина — князь писал своему управляющему. Кончив, он поставил под письмом жирную крючковатую подпись, помахал листком, чтобы высохли чернила, и передал его Петтингеру.
Петтингер прочел.
— Устраивает?
— Принимая во внимание обстановку, — да.
Больше говорить было не о чем. Они молча сидели друг против друга. Время тянулось. От близкого залпа задребезжали стекла.
— Слишком большие окна, — сказал Петтингер.
— Уверяю вас, что нет, — сказал Березкин. — Я установил, что маленькие стекла вылетают так же легко.
В дверь постучали. Оба подняли голову. На пороге стоял Дейн, а с ним — худощавый человек в шоферском комбинезоне.
— Познакомьтесь, это Сурир, — сказал Березкин.
Сурир кивнул и улыбнулся, обнажив гнилые зубы.
Улыбаясь, он закрывал глаза, словно боялся, что они его выдадут.
— Суриру можно доверять, — сказал Березкин. — Я знаю его много лет.
— Мы друзья, — сказал Сурир. — И в счастье и в горе.
— Наш друг Сурир подвизается на черном рынке, — присовокупил
Петтингер вынул из ящика стола кобуру и пояс, взял в руки фуражку:
— До свидания, князь!
— А вещи?
Петтингер помахал рукой.
— Вещи я отправил вперед еще на прошлой неделе… Мсье Сурир, нам, до того как выехать из города, нужно еще прихватить кое-кого.
Тот пожал плечами, словно хотел сказать: «Дело ваше, теперь вы хозяин», Березкин услышал, как он на ходу говорил Петтингеру:
— Вы уж не посетуйте, машина у меня не блещет чистотой. Вызвали-то меня срочно, а мы как раз сегодня утром перевозили партию свиней…
Оставшись один, князь вернулся к бутылке. Его лицо уже не было ни сухим, ни равнодушным.
4
Свобода!
Колокольный звон, цветы, поцелуи, вино.
Раздвинулись улицы, участилось дыхание, солнце сияет и каждый встречный мне брат.
Как мы ждали этого дня. Давно-давно, в раннем детстве, мать учила нас говорить; но только сегодня мы вновь почувствовали сладость тех первых слов. Я не умею петь, правда не умею, но я не могу не петь; другие поют, и я с ними.
Я давно живу в этом доме, на этой улице, среди этих людей. Сегодня они преобразились, они стали лучше, умнее, красивее. Наверно, это мои глаза изменились.
Нужно начинать все сначала, ибо начинается новый мир, и я могу творить его по своему желанию. Я — как бог.
Впервые в жизни Макгайр увидел баррикаду. Только что он вел машину по широкой улице, среди лавчонок и ресторанчиков с полинявшими вывесками. Ему пришлось тащиться в хвосте за медленно ползущими французскими танками, которым доставались на долю все восторги и приветствия.
Когда «виллис» поравнялся с относительно малолюдной улицей, отходившей вправо, Люмис, которому проклятые танки уже давно мозолили глаза, велел Макгайру сворачивать.
— Нужно объезжать, — уверял он, — не то пропустим самое главное.
Где произойдет «самое главное» и в чем оно будет состоять, Люмис не знал. На последнем отрезке пути из Рамбуйе, у пригородов Парижа, его стала трясти лихорадка освобождения. Сейчас она достигла высшей точки.
— Крэбтриз! Мы же освободители! Освободители, черт его подери!
В памяти его всплыли какие-то слова, слышанные в школе, на уроках истории.
Следуя приказу Люмиса, Макгайр свернул за угол и очутился перед баррикадой. Он стал ее разглядывать: опрокинутый автобус, матрацы и мешки с песком, куски железной решетки и обрывки колючей проволоки — танк прошел бы по ним, как по ровному месту, — и кое-где из этого нагромождения торчат направленные прямо на него винтовки. Он никогда не слышал о том, что такое баррикады и какие люди на них сражаются, но почему-то испытал легкое волнение и даже чувство гордости. Что за баррикадой могут скрываться враги, ему и в голову не пришло.