«Крестоносцы» войны
Шрифт:
— Мой шофер, да, конечно, он должен быть тут, — у вашего чертова подъезда, в джипе… Не знаете, что такое джип? Маленький такой автомобиль, открытый, да найдете, что там… Скажите, чтобы принес мне выпивки, говорит капитан Люмис — Л-ю-м-и-с!… Есть у него вино, я знаю… здешние жители даром отдают, — только сиди в джипе и принимай… Свобода, равенство — ну, быстренько, понятно?
Он повернулся к Терезе.
— Видала? Стоит только приказать — и готово. Он обнял ее.
— Ах, бедное платьице, такое миленькое, а теперь все смялось, —
Она стала вырываться.
Тогда он положил ей руки на плечи и посмотрел прямо в глаза пьяными, злыми глазами.
— Ну, знаешь ли, хватит, — сказал он. — Ты что, когда шла сюда, не знала, зачем идешь? Будет артачиться. У нас в Америке так не играют. А тем более в Париже, черт подери!
Она приложила палец к его губам.
— К черту! — заорал он.
— Тише!
Маленький все не возвращался. Может быть, они сговорились?
Она указала на растворенное окно.
Он закивал понимающе, схватил со стола два стакана с остатками коньяка и, сунув один стакан Терезе, повел ее под руку к окну спускать занавеску.
Она пыталась вырваться, убежать в глубину комнаты, но он держал ее руку, как в тисках. И вдруг она увидела, что он кому-то машет рукой.
У другого окна отеля «Скриб», прямо через двор, тоже стояли мужчина и женщина, совершенно голые. Мужчина, высунувшись из окна, крикнул «Хелло, Люмис!» и поднял стакан, другой рукой указывая на женщину.
— Хелло, Уиллоуби! — крикнул Люмис в восторге и тоже поднял стакан.
— Веселый денек! — воскликнул Уиллоуби. — Вы как там, хорошо проводите время?
— Неплохо, сэр, неплохо! Развлекаемся, как умеем.
И тут в комнату вошел Макгайр. Он стучал, но ему никто не ответил. Он увидел все. Увидел Люмиса и Терезу, а в противоположном окне — майора с женщиной.
Макгайр тихонько поставил бутылку на пол и вышел.
Он пожалел, что принес вино. У того парня, от которого он получил его в подарок, пока ждал у подъезда, было такое славное лицо.
5
Наконец он отстал от нее, и она свободна. Терезе хотелось все забыть, но она знала, что до конца дней будет чувствовать себя опоганенной.
Когда она сказала «нет» и закричала, он пригрозил ей: «Это что за штучки? Ты не хочешь? Так я тебя заставлю».
А теперь он заснул. Из ванной доносился тихий, похожий на всхлипывания, храп мальчика.
Тереза стала одеваться. Тише, ради бога, тише, только бы не разбудить его…
Это было главное — уйти отсюда. Во рту у нее пересохло, стучало в висках, мысли путались.
Да, она пришла сюда вместе с двумя американцами. На что она рассчитывала? У нее на глазах они принимали от народа еду и вино; так с какой стати им отказываться от женщин? Но еду и вино дарили от чистого сердца, от избытка счастья и благодарности…
Мы стояли у окна и пили. В комнате было жарко или это мне было жарко — не все ли равно? Конечно, я могла бы выскочить в окно. Сколько тут этажей? Три, четыре, пять. Меня подобрали бы и увезли. И смеялись бы — «пьяная». Конечно, я была пьяная. Пей до дна! Да нет же, надо подержать коньяк на языке, прочувствовать, оценить дар божий. Дар божий! — он им не за труды достался. А за что? Приехали в Париж в своих грязно-зеленых машинах, выгнали бошей, завезли ее в отель «Скриб» и заснули пьяным сном. Чего же им и не лакать коньяк стаканами? Кто им запретит?
А мальчик-то! Ну, конечно, они сговорились. Но в ванной мальчику, наверно, стало плохо, и он не мог вернуться. А теперь придет и увидит — никого нет, один только Вик. Бедный малыш! Ведь плыл издалека, и все зря. Плыли в Европу как герои.
До чего они были великолепны! Солнце светило ей в лицо, когда она вышла из-за баррикады, и они, залитые светом, стояли в своей машине как победители. Кто мог устоять перед ними? Разве можно было не броситься к ним? Все так и делали. Ведь пока не явились они, залитые солнечным светом, не было жизни. Все бросились к ним — а потом раздались выстрелы. Она беззвучно рассмеялась. Ну да, вспомнила — большой американец, победитель, спрятался за ее спиной.
Свобода!
Колокольный звон, цветы, поцелуи, вино. Только сегодня мне открылась вся сладость слов, которым учила меня мать.
«Если не хочешь, я тебя заставлю. Не знаешь разве, зачем шла сюда? Нечего артачиться. Лучше выпей».
Она нашла служебную лестницу и стала спускаться вниз, в запахе грязного белья и немытой посуды. Этот запах не раздражал ее, он был в порядке вещей. И вдруг она почувствовала, что не может идти дальше. Она села на ступеньку и заплакала.
Слезы принесли облегчение. Но не было сил оставаться одной. Ее потянуло к людям, к своим людям. Где это она была среди своих?
На баррикаде. На баррикаде, которую немцы так и не атаковали. Но и она, и люди, стоявшие за поваленным автобусом, были готовы сражаться, и за эту готовность они приняли ее в свои ряды.
Мантен объяснил ей это в минуту затишья.
— Тереза Лоран, — сказал он тогда, — не ждите ничего, даже славы. Наша работа грязная, трудная и опасная. Иные из нас знакомы с ней много лет; другие, как вы, например, пришли только сегодня. Вы должны знать, на что идете. Вы не раздумали?
Незадолго до этого поступило донесение, что в двух кварталах от них замечен германский грузовик с пулеметами.
Она спросила:
— А вы не боитесь, что я убегу? Ведь я никогда ни в чем таком не участвовала.
— Нет, — сказал Мантен, — но, может быть, вы просто хотите уйти, пока еще есть время. Они сейчас особенно свирепствуют, и немцы, и наши отечественные фашисты, которых они здесь оставляют. Вам нельзя попадаться им в руки.
— Вам тоже, — отвечала она.
И тогда Мантен сказал «Все в порядке!» и, отвернувшись от Терезы, стал отчитывать одного из своих людей за плохо вычищенное оружие.