«Крестоносцы» войны
Шрифт:
— Что, лейтенант, — сказал он, — выходит, вы шли по ложному следу. Но это ничего. Мы выяснили много интересного.
Девитт желал ему добра; но Иетс только острее ощутил свое поражение.
— Да, сэр, — сказал он машинально.
— А что касается князя и эсэсовского полковника, — продолжал Девитт, — я попрошу вас, лейтенант Иетс, составить донесение в разведотдел штаба. И попрошу вас, Уиллоуби, и вас, Иетс, собрать еще данных по этому делу. Мы скоро передвинемся ближе к фронту, и устроить поездку в Лотарингию будет нетрудно. И пожалуйста, имейте в виду, господа, что я ничего
Иетс вспомнил Торпа, заживо гниющего в своей одиночке. Вспомнил Толачьяна с пятнами крови на седых волосах. Вспомнил Терезу, чьи слова побудили его к действию; и Рут, которая всегда требовала, чтобы он воевал за дело, которое ему казалось безнадежным.
Так вот кем он стал, — борцом за безнадежное дело; и роль его в этой борьбе отнюдь не героическая.
10
Итак, все было кончено. Славный поход, предпринятый Иетсом против тех, кого он мысленно окрестил «концерн», завершился полным разгромом. Только доброта Девитта помогла ему сохранить подобие престижа.
Он позвонил капитану Филипзону и узнал, что Торпу стало хуже. Филипзон сказал без обиняков — весьма сомнительно, чтобы Торпа когда-нибудь можно было выписать из больницы; во всяком случае, новейшие достижения психиатрии удобнее будет применить в Штатах; как только Торп будет в состоянии перенести переезд, Филипзон назначит его к отправке в Америку. Да, он советует сообщить родителям всю правду.
— Я напишу им письмо, — сказал Иетс.
— Почему не предоставить это его непосредственному начальству? — предложил Филипзон.
— Нет, — сказал Иетс, — я сам напишу.
Это все, что он может сделать для Торпа; это его долг, а не Люмиса, и не Уиллоуби; это все равно, что спустить флаг в знак капитуляции. Уклониться от этого нельзя.
Иетс принял поражение и стал искать причину его в самом себе. Как и с письмом к родителям Торпа, он не выбрал единственного легкого пути; он не свалил всю вину на «концерн»: они только защищались, это их право.
Однако и за собой он не чувствовал особой вины; было то же, что и всегда: бездействие, наперекор рассудку и совести; благодушие, лень, забота о собственном спокойствии, «мое дело — сторона». Затем, как это ни было тяжко, Иетс сделал следующий шаг. Он спросил себя: «Почему? Почему я такой?»
Может, это влияние армии? Привычка ничего не делать без приказа, которую упорно культивирует вся пирамидальная система военной иерархии? Давно ли он в армии? Два года… нет, два с половиной, скоро три; тут и времени счет потеряешь. И этого довольно, чтобы в корне изменить человека? Усилить некоторые черты его характера — да, но не изменить его по существу. Другие остались же самими собой. Бинг, например, написал листовку Четвертого июля, по существу, ослушавшись приказа. И не прояви Бинг инициативы, не последуй он голосу совести, листовка не была бы написана и послана, какой бы нажим ни оказал Фарриш. Значит, и в армии человек может остаться честным, не идти на компромисс. Чем-то приходится рисковать; Торп, по-своему, тоже рискнул, опрометчиво и без оглядки, и кончил очень плохо. У Торпа с самого начала не было почвы под ногами, но все-таки он рискнул.
Чтобы добраться до корня, нужно заглянуть дальше в прошлое, решил Иетс. Что было до того, как армия поглотила его и стала обтесывать по-своему? Был Колтер-колледж. Красно-белые кирпичные здания, разделенные газонами; вязы, клены, каштаны. Тенистые асфальтовые дорожки от учебных корпусов к библиотеке. Тихое, надежное убежище, долгие годы, отмеченные лишь такими волнующими событиями, как выпускные экзамены, футбольные матчи, да изредка — чинные похороны какого-нибудь дряхлого, дожившего свой век профессора.
Когда Иетс, расставшись с городом, переехал в колледж, он испытал чувство глубокого удовлетворения. И чувство это возникало с необычайной остротой всякий раз, как он возвращался из города, куда наезжал все реже и реже. За то, чтобы добиться такой жизни и сохранить ее, стоило заплатить любую цену. Его женитьба тоже была в какой-то степени связана с мечтами о спокойном существовании (молодому, красивому преподавателю лучше быть женатым), и он выбрал Рут — самую миловидную и развитую, хотя отнюдь не самую богатую из своих студенток.
Но мирная обстановка колледжа была лишь позолотой, в чем Иетс убедился после того, как наконец был зачислен на кафедру Арчера Лайтелла. В клубе, где преподаватели собирались за чашкой чая, воздух всегда был насыщен электричеством. Старые работники кафедры ревниво оберегали свои исконные права от посягательств новичков. Споры о том, кому читать немецкую литературу на первом или втором курсе, вызывали вспышки давно затаенной ненависти. К концу учебного года люди, известные своей вежливостью, становились ядовитыми, как кобры. Приходилось все время быть начеку, думать о каждом слове, со всеми поддерживать хорошие отношения. А глава кафедры Арчер Лайтелл, роняя едва заметные намеки, по каплям подливал масла в огонь, — всемогущий, неприступный, полновластный хозяин над их судьбами.
Иетс попробовал провести параллель между колледжем и армией. Девитт, конечно, не Лайтелл, но наделен такою же властью. И окажись Уиллоуби или Люмис подчиненными Лайтелла, атмосфера на кафедре не изменилась бы ни к лучшему, ни к худшему. Иетс улыбнулся: разумеется, разница есть. В армии начальник волен в твоей жизни и смерти; Арчер Лайтелл волен оставить или не оставить за тобой несчастных три тысячи долларов в год. Но разве от этих трех тысяч долларов не зависят жизнь и смерть, и тихая пристань под сенью каштанов, кленов и вязов?
Иетс всегда гордился своим умением трезво оценивать обстановку. Если ему действительно хотелось чего-нибудь, он умел и приспособиться. Не пробыв в колледже и недели, он разобрался в своем окружении и решил, что если он хочет здесь удержаться, ему следует стать хорошей посредственностью, не соваться в чужие дела, не кипятиться, выжидать. И когда-нибудь он, возможно, займет пост Арчера Лайтелла, предварительно написав краткий, исполненный достоинства некролог с перечислением заслуг покойного заведующего кафедрой.