«Крестоносцы» войны

Гейм Стефан

— Нет, не решили, — сказал Мануэль спокойно. — К тому же мы им не верим. Они нас предали, выдали нас немцам, — вы знаете, что на Хараме мы несколько недель сдерживали атаки немцев?

— Прошлое едва ли вам поможет, — отвечал Иетс. — Сейчас нужно считаться с настоящим, с новой обстановкой.

— Но мы так и делаем, — сказал Мануэль и закашлялся. — Простите. Раньше у меня было прекрасное здоровье, я был капитаном испанского торгового корабля. Я не о себе забочусь, я-то скоро умру, а вот другие. Им некуда деваться. Когда вы выиграете

войну, все уедут к себе на родину, а мы этого не можем.

Это был конченый человек, он ничего не требовал. Но вся его фигура, когда он сидел перед Иетсом на перевернутом ящике, в изорванной, засаленной куртке и связанных бечевкой башмаках, казалась живым упреком.

— Чего вы хотите? — спросил Иетс.

— Мы хотим вступить в вашу армию. Мы солдаты. Мы давно, очень давно не держали в руках оружия, но наверстать недолго! Дайте нам возможность сражаться.

— Но ваша страна нейтральна.

— Наша страна в союзе с вашим противником, лейтенант.

— Простите, я не подумал.

— Лейтенант, вы американец. Мы сражались и за вас. Вы нам не помогли. Мы проиграли войну.

Странно, подумал Иетс, то же самое говорила Рут.

— Мы перешли Пиренеи в поисках места, где бы приклонить голову, — продолжал Мануэль. — А тут пришел к власти Петэн. Вы сами знаете, что было после. Не дайте нам заживо сгнить здесь, мы этого не заслужили.

— Поверьте, я вам сочувствую всей душой.

— Нам нужны постели, еда, одежда.

— Давно ли вы здесь? Потерпите немного. Вы же солдат. Вы понимаете, какая сложная вещь — война. В первую очередь мы должны снабжать свою армию. Имеются организации по оказанию помощи…

Испанец поежился.

— Благотворительность? — заговорил он с усилием. — Мы считали, что у нас есть кое-какие права. Мы были рабами — пусть. Мы и жили и работали, как рабы. Немцы не забыли боев на Хараме. Потому нас и осталось так мало.

— Теперь-то вы свободны. — Иетс сказал это искренне, ему хотелось помочь испанцу.

Тот засмеялся, но смех прервался кашлем, от которого все тело его судорожно скорчилось и по щекам покатились слезы. Другие испанцы, державшиеся до сих пор поодаль, подошли ближе. Один из них потряс Мануэля за плечо. Судороги прекратились. Несколько секунд Мануэль сидел с закрытыми глазами.

Потом он сказал:

— Не взыщите. Меня много били, поэтому у меня бывают припадки, не могу сдержать себя.

— Чему вы смеялись?

— Разве я смеялся? Нет. А если бы и смеялся? Смеюсь от радости. Рад, что я свободен. Вы знаете, что такое чувство свободы? Мы вот с ними испытали его однажды, давно, на Хараме.

Он понурил голову.

Иетс увидел, что на макушке у него лиловый шрам, глубокий, с неровными краями.

— Я постараюсь что-нибудь для вас сделать, — сказал он. — Поговорю с администрацией лагеря.

— Мы будем вам благодарны, — сказал Мануэль.

Иетс мог бы отказаться от этой работы. Девитт не стал бы возражать, если

бы он сказал, что не справляется, и изложил бы причины. Но он сам не хотел бросать начатое дело, потому что все еще надеялся принести какую-то пользу и потому еще, что новые люди занимали теперь его мысли и реже вспоминался Торп на полу своей камеры, Уиллоуби, выходящий из кабинета Березкина и пресекающий его, Иетса, попытки раскрыть правду, и Тереза в вечер их последнего свидания, да, и Тереза.

По дороге из Парижа в Верден Иетс часто спрашивал себя, почему он так покорно подчинился тогда ее настроению. Чем дальше отодвигался Париж, тем меньше он понимал, почему упустил то, что уже было у него в руках.

Он хотел забыть Терезу, хотел забыть Рут, хотел забыть прошлое. Он зарывался в работу. Но работа наталкивала его все на те же проблемы.

Иетс думал: если когда-нибудь наступит мир, этим людям — и испанцам и остальным — придется позабыть о прошлом и начать все сначала. Но разве это возможно?

Нам пришлось бы учить их, руководить ими. Но с чего начать? И кто будет учить? Кто будет руководить?

Может быть, майор Уиллоуби?

Он вошел в барак № 8, к русским. В первой комнате было полно народу, мужчин и женщин. Все они посмотрели на него, когда он вошел, но не проявили особого любопытства. В других бараках к нему сейчас же бросались с просьбами, наперебой стараясь привлечь его внимание. Здесь люди вели себя сдержанно.

Они дали ему осмотреть комнату: угол, которым не пользовались, потому что крыша протекла и вода капала в подставленные жестянки; тонкие подстилки из грязной соломы, служившие постелями; двухъярусные нары, и на них вместо матрацев — мешки с соломой. Они, видимо, предназначались для семейных, так как были завешены мешковиной и листами бумаги.

Иетс молча обошел комнату. Он попробовал улыбнуться и увидел, что кое-кто из людей, сгрудившихся на соломенных подстилках, улыбнулся ему в ответ. Он чувствовал, что много глаз следят за каждым его движением. Потом он стал различать отдельные детали. Изможденная женщина кормила грудью исхудалого младенца, с натугой тянувшего из нее последние капли молока. Мужчина неопределенного возраста смотрел на нее, посасывая пустую трубку, и кивал головой, словно подбодряя женщину в ее непосильном труде.

К Иетсу подошла босая, коротко остриженная девушка с серьезным лицом. Когда в ответ на ее русскую речь он покачал головой, она перешла на немецкий.

— Не люблю говорить по-немецки, — сказала она.

— Едва ли стоит переносить нелюбовь к какому-либо народу на его язык, — сказал Иетс менторским тоном. — Ведь это язык Гёте… впрочем, вы, вероятно, о нем не слышали… — он умолк.

— Я о нем слышала, — сказала девушка. — Я когда-то училась в Киевском университете.

— А я до войны был преподавателем, — сказал Иетс. — Значит, вы должны со мной согласиться, во всяком случае насчет Гёте.