Крестоносцы
Шрифт:
Вернее, они оба упали на землю, причем Збышко оказался под Арнольдом; в ту же минуту всевидящий Мацько бросил полузадушенного Зигфрида на руки слугам, подбежал к Збышку и Арнольду, в мгновение ока скрутил немцу поясом ноги и, вскочив на него, как на убитого кабана, приставил ему к затылку острие мизерикордии. Арнольд пронзительно вскрикнул, руки его бессильно соскользнули с боков Збышка, и он застонал не столько от укола, сколько от внезапного приступа нестерпимо острой боли в спине, по которой ему нанесли кистенем удар ещё во время сражения со Скирвойлом.
Мацько схватил немца обеими руками за шиворот и стащил его со Збышка; юноша приподнялся с земли, присел и попытался встать, но не смог; несколько минут он оставался недвижим. Лицо у него побледнело и покрылось потом, глаза налились кровью, губы посинели, в полубеспамятстве уставился он в пространство.
— Что с тобой? — спросил Мацько в тревоге.
— Ничего, только я очень устал. Помогите мне подняться.
Мацько подхватил Збышка под мышки и помог ему встать.
— Можешь стоять?
— Могу.
— Что-нибудь болит у тебя?
— Нет. Только дышать нечем.
Тем временем чех, увидев, что на поляне всё кончено, появился перед избушкой, держа за шиворот послушницу. При виде её Збышко забыл об усталости, силы сразу вернулись к нему, и он ринулся в избушку так, точно за минуту до этого и не боролся с грозным Арнольдом.
— Дануська! Дануська!
Никто не ответил на его зов.
— Дануська! Дануська! — повторил Збышко.
И умолк. В избушке было темно, и в первую минуту юноша ничего не мог разглядеть. Но вдруг из-за камней, на которых был сложен очаг, донеслось прерывистое громкое дыхание, как будто там притаился какой-то зверек.
— Дануська! Боже мой! Это я, Збышко!
Внезапно он увидел во мраке широко открытые, остановившиеся от ужаса глаза Дануси. Збышко подбежал к ней, схватил её в объятия, но она совершенно не узнала мужа и стала вырываться из его рук, всё шепча захлебывающимся голосом:
— Боюсь, боюсь, боюсь!..
XXIII
Не помогали ни слова любви, ни ласки, ни моленья — Дануся никого не узнавала и не приходила в себя. Единственным чувством, которое владело всем её существом, был страх, подобный страху, какой испытывают пойманные пугливые птички. Когда ей принесли еду, она не стала есть на людях, но по жадным взглядам, какие она бросала на пищу, было видно, что её мучит голод, и, быть может, уже давно. Оставшись одна, она набросилась на еду с жадностью дикого звереныша, но, когда Збышко вошел в избушку, тотчас кинулась в угол и спряталась за вязанку сухого хмеля. Тщетно Збышко раскрывал объятия, тщетно простирал к ней руки, тщетно молил её, еле сдерживая слезы. Она не вышла из угла даже тогда, когда в избушке зажгли огонь и она могла хорошо разглядеть лицо Збышка. Казалось, вместе с сознанием она потеряла и память. Збышко глядел на нее, на её исхудалое лицо, на котором застыло выражение ужаса, на ввалившиеся глаза, на отрепья, которые прикрывали её тело, и сердце его надрывалось от муки, и всё в нём кипело, когда он думал о том, в каких руках она побывала и как с нею обошлись. Им наконец овладела такая дикая ярость, что, схватив меч, он бросился к Зигфриду и, наверное, убил бы его на месте, если бы Мацько не удержал его руку.
Они, как враги, схватились друг с другом, но Збышко так обессилел после боя с Арнольдом, что старый Мацько одолел его и, скрутив ему руку, воскликнул:
— Ты что, в своем уме?
— Пустите! — скрежеща зубами, ответил Збышко. — У меня душа разрывается.
— Пускай разрывается! Не пущу! Лучше голову разбей себе о дерево, только не позорь себя и весь наш род.
И, сжимая, как в клещах, руку Збышка, Мацько сурово заговорил:
— Опомнись! Месть от тебя не уйдет, а ты опоясанный рыцарь. На что это похоже! Зарубить связанного пленника? Дануське ты этим не поможешь, а что тебе от этого? Один срам. Ты скажешь, что королям и князьям не раз доводилось убивать пленников? Да, но только не у нас! И то, что прощают им, тебе не простят. У них королевства, города, замки, а у тебя что? Рыцарская честь. Тот, кто им за это ничего не скажет в укор, тебе плюнет в глаза. Опомнись, ради Бога!
— Пустите! — мрачно сказал Збышко. — Я не зарублю его.
— Пойдем к костру, посоветоваться надо.
И он взял Збышка за руку и повёл его к костру, который слуги разожгли около смолокурных куч. Усевшись, Мацько помолчал с минуту времени, а затем сказал:
— Помни, ты этого старого пса Юранду обещал. Уж он-то ему отомстит и за себя, и за Данусю! Уж он-то ему отплатит, не бойся! Должен ты Юранда потешить. Это его право. Чего тебе нельзя делать, Юранду можно, не захватил он пленника, а получил его в дар от тебя. Он из его спины ремней может накроить, и никто не станет его за это срамить и позорить, — понял?
— Понял, — ответил Збышко. — Это вы верно говорите.
— Ну, я вижу, ты образумился. А коли станет дьявол ещё смущать тебя, помни, что ты обещал отомстить и Лихтенштейну, и другим крестоносцам, а зарежешь беззащитного пленника и слуги разгласят это, так ни один рыцарь не примет твоего вызова и будет прав. Упаси тебя Бог! И без того горя много, так пусть же хоть сраму не будет. Потолкуем лучше о том, что делать теперь и как быть.
— А что вы советуете? — спросил молодой рыцарь.
— Я вот что советую: эту змею, что была при Данусе, можно бы и кончить, да не пристало рыцарям марать себя, проливать бабью кровь; отдадим мы её князю Янушу. Она и тогда уже, в лесном доме, при князе и княгине строила козни, пусть же судит её мазовецкий суд, и если не колесуют её, то, выходит, перед Богом согрешат. Покуда не найдем другой бабы, которая прислуживала бы Данусе, она нам нужна, а потом мы её привяжем к конскому хвосту. А сейчас надо спешить в мазовецкие леса.
— Ну не сейчас, ведь уж ночь. Может, Бог даст, и Дануська завтра придет в себя.
— Да и кони отдохнут. На рассвете отправимся в путь.
Их разговор был прерван Арнольдом фон Баденом, который, лежа поодаль на спине, привязанный, как к колоде, к собственному мечу, стал кричать что-то по-немецки. Старый Мацько поднялся и подошел к нему, однако не мог разобрать, что тот кричит, и стал искать глазами чеха.
Но Глава был занят другим делом и не мог прийти. Пока Мацько и Збышко вели у костра разговор, он подошел к послушнице, схватил её за шиворот и, тряся, как грушу, сказал:
— Послушай ты, сука! Пойдешь в хату и постелешь пани постель из шкур, но сперва переоденешь её в свое хорошее платье, а сама напялишь те отрепья, в которых вы велели ей ходить… черт бы вас подрал!
И, не в силах сдержать охватившего его гнева, он так потряс послушницу, что у той глаза вышли из орбит. Он, пожалуй, свернул бы ей шею, да знал, что она ещё понадобится, поэтому отпустил её со словами:
— А потом мы выберем для тебя сук.
Послушница в ужасе обняла его колени, а когда чех в ответ толкнул её ногой, бросилась в хату и, упав к ногам Дануси, завопила:
— Заступись! Не дай в обиду!
Но Дануся только закрыла глаза, и из уст её вырвался обычный прерывистый шепот:
— Боюсь, боюсь, боюсь!
Затем она впала в оцепенение, как всегда, когда к ней подходила послушница. Она дала снять с себя отрепья и переоделась в новое платье. Приготовив постель, послушница уложила Данусю, как деревянную или восковую куклу, а сама села у очага, боясь выйти из хаты.
Но чех через минуту вошел сам. Обратившись сперва к Данусе, он сказал:
— Вы среди друзей, пани, спите спокойно, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!