Крестоносцы
Шрифт:
— А не дать ли вам обет самому Иисусу Христу?
— Что говорить, он выше всех. Но ведь это все едино, что поехать мне в Краков к самому королю и пожаловаться, что твой, к примеру, отец избил моего мужика. Что бы мне сказал король? «Я, — сказал бы он, — владыка всего королевства, а ты лезешь ко мне со своим мужиком! Нет у тебя на него управы? Не можешь войти в суд к моему каштеляну и помощнику?» Иисус Христос владыка всего света — понимаешь? — а для маловажных дел у него есть святые.
— Вот что я вам скажу, — сказал Збышко, который подошел к собеседникам в конце
— Да, кабы знать, что она целительница ран!
— А хоть бы и нет! Ни один святой не посмеет косо на неё поглядеть, а посмеет, так ещё от господа Бога получит на орехи — это ведь не какая-нибудь простушка, а польская королева…
— Она к тому же целую языческую страну крестила, — подхватил Мацько.
— Это ты умно сказал. Уж, верно, она председает в совете праведных, куда там с нею тягаться какому-нибудь простецу. Так я и сделаю, как ты советуешь, ей-ей!
Этот совет понравился и Ягенке, которая не могла надивиться уму Збышка, и в тот же вечер Мацько дал торжественный обет; с этой поры он с ещё большей надеждой стал пить медвежье сало, ожидая со дня на день непременного выздоровления. Однако прошла неделя, и он стал терять надежду. Он говорил, что от сала у него урчит в животе, а под нижним ребром растет шишка. Прошло десять дней, и старику стало ещё хуже: шишка вздулась и покраснела, а сам Мацько очень ослабел и, когда у него опять поднялся жар, стал готовиться к смерти.
Однажды ночью он неожиданно разбудил Збышка.
— Засвети-ка поскорее лучину, — сказал старик, — что-то со мной творится, не знаю только, хорошее ли иль худое.
Збышко вскочил с постели и, не высекая огня, раздул в смежной с боковушей горнице огонь, зажег от него смолистую лучинку и вернулся к Мацьку.
— Что с вами?
— Что со мной? Шишка у меня прорвалась, верно, осколок лезет! Ухватил я его, а вытащить никак не могу! Слышу только, под ногтями скрипит и звякает…
— Ну конечно, осколок! Ухватите его покрепче и тащите.
Мацько извивался и стонал от боли, но засовывал пальцы все глубже в рану, пока не ухватил крепко какой-то твердый предмет; наконец он рванул его и вытащил из раны.
— О господи!
— Вытащили? — спросил Збышко.
— Да. Прямо холодный пот прошиб. Ну, а все-таки вытащил, погляди-ка!
И он показал Збышку продолговатый острый обломок, отколовшийся от плохо окованного жала стрелы и несколько месяцев сидевший у старика в теле.
— Хвала Богу и королеве Ядвиге! Теперь будете здоровы.
— Может, и полегче мне, но только страх как болит, — сказал Мацько, выдавливая нарыв, из которого обильно потекла кровь с гноем. — Коли станет во мне меньше этой пакости, так и боль отпустит. Ягенка говорила, что теперь надо смазать рану бобровой струей.
— Завтра же пойдем за бобром.
Утром Мацьку стало гораздо лучше. Он спал допоздна, а проснувшись, велел, чтобы ему подали поесть. На медвежье сало старик
Збышко послал за соседом одного из своих турок, подаренных Завишей; Зых вскочил на коня и примчался после полудня, когда Збышко с Ягенкой собирались к Одстаянному озерцу за бобрами. Сперва старики за чарой меда смеялись, шутили и пели песни, а там заговорили о детях и давай расхваливать каждый своего.
— Ну, и молодец же у меня Збышко! — говорил Мацько. — Другого такого на всем свете не сыщешь. И храбр, и быстр, как рысь, и ловок. Да вы знаете, когда его вели в Кракове на казнь, так девушки в окнах вопили, точно кто их сзади шилом колол, да какие девушки — дочки рыцарей да каштелянов, а о всяких там красавицах горожанках и говорить нечего.
— Хоть они и каштелянские дочки и красавицы, а не лучше моей Ягенки! — отрезал Зых из Згожелиц.
— А разве я говорю, что лучше? Милей Ягенки, пожалуй, и не сыщешь.
— Я про Збышка тоже ничего худого сказать не могу: самострел натягивает без рукояти!..
— И медведя один пригвоздит к земле. Видали, как он его рубанул? Отхватил всю голову с лапой.
— Голову отхватил, а вот к земле не одни пригвоздил. Ягенка ему помогла.
— Ягенка?.. Он мне об этом ничего не говорил.
— Он Ягенке обещал не говорить… Срам ведь девке ночью одной по лесу ходить. Ну, а мне она тотчас рассказала, как все было. Другие рады соврать, а она от меня не таится. Сказать по правде, и я не обрадовался, кто ж их там знает… Хотел прикрикнуть на неё, а она мне вот что сказала: «Коли я сама девичьей чести не уберегу, так и вам, батюшка, её не уберечь, да вы не бойтесъ, Збышко тоже знает, какова она, рыцарская честь».
— Это верно. Ведь и сегодня они одни пошли.
— Но домой-то вернутся к вечеру. А лукавый ночью больше всего искушает, да и девке стыдиться нечего, потому темно.
Мацько на минуту задумался, а потом сказал как будто про себя:
— И все-таки льнут они друг к дружке…
— Эх! Кабы он другой не обещался.
— Да ведь вы знаете, это только рыцарский обычай такой… Коли нет у молодого рыцаря госпожи, так его считают простачком… Посулил ей Збышко павлиньи чубы, поклялся в том рыцарской честью, ну, и должен содрать их у немцев с голов. Да и Лихтенштейна ему надо одолеть, а от прочих обетов аббат может его освободить.
— Аббат не нынче-завтра приедет…
— Вы думаете? — спросил Мацько, а потом продолжал: — Какая цена всем этим обетам, коли Юранд напрямик ему сказал, что не отдаст за него девку! То ли он другому её обещал, то ли Богу обрек, я того не знаю, но только напрямик сказал, что не отдаст…
— Я вам говорил, что аббат любит Ягенку, как родную. Последний раз он сказал ей: «Родня у меня только по женскому колену, но помру я, так полны колени добра не у неё, а у тебя будут».
Мацько поглядел на него тревожно, даже подозрительно, и, помолчав с минуту времени, сказал: