Крестоносец
Шрифт:
Возможности зажечь огонь у нас не было, поэтому пришлось подождать, когда глаза привыкнут к темноте. Жилец оказался иссохшим стариком, в темноте я видел его лихорадочно блестевшие глаза, которые он вперил в нас с Роландом, и слышал слабое, хрипловатое дыхание. От сидельца исходил запах давно немытого тела. Рядом стоял глиняный кувшин, в котором оказалась отдающая тиной вода.
— Как вас звать? — спросил я на французском.
Старик отрицательно мотнул головой, тогда я повторил тот же вопрос на немецком, благо что моих познаний в языке Шиллера и Гёте для этого вполне хватало.
— Ich heisse Hans Lothar. Wer sind Sie? — прошепелявил
— Да, мы французы.
— Каким ветром вас занесло… А-а, потом, всё потом! Ложитесь спать, утром поговорим.
И, отвернувшись к стене, как ни в чём ни бывало засопел. Мы с Роландом принялись искать местечко, куда можно было бы опустить свои задницы. Таких местечек было немного, всего-то одно, в виде вонючей и влажноватой охапки сена вперемешку с соломой, в противоположном углу камеры, куда мы с Роландом и плюхнулись, причём, кажется, спугнув какой-то мелкого грызуна. А что, выбирать всё равно не приходилось, всё лучше, чем стоять.
Спал я беспокойно, то и дело просыпаясь из-за непрерывных стонов неизвестного заключённого, которые каменные стены и дубовая дверь так и не могли заглушить до конца, и искренне завидуя безмятежно дрыхнувшему Роланду. Тот свято верил, что правда восторжествует и нас с извинениями отпустят, а этого негодяя Вагнера вздёрнут на первом же суку. А вот я далеко не был уверен в таком развитии событий. Более того, меня терзали смутные сомнения, что как бы нас самих с Роландом не повесили за шею. Думаю, сколотить виселицу и нагнать народу, для которого казнь французов станет хоть каким-то развлечением, для наших тюремщиков не проблема. Как и доказать, что это мы напали на Шульца с Вагнером, а не наоборот. Племянничку достаточно пообещать долю серебра из моего кошеля (а там ещё и безанты завалялись). Правда, Мюллер показался мне вроде бы нормальным служакой, но недаром говорится, что чужая душа — потёмки. Да и не ему, думается, решать нашу судьбу, на то должны быть какие-то судьи, дознаватели, не знаю, как в эти времена устроено. Ну так за Вагнером, печёнкой чувствую, не заржавеет сунуть взятку кому угодно.
Нормально уснуть удалось лишь под утро, когда кусочек неба в зарешечённом окошке начал светлеть, а стоны наконец прекратились. С такими вот невесёлыми мыслями я и провёл остаток ночи. Утром благодаря слабому лучу солнца, кое-как протиснувшемуся в маленькое оконце, удалось оглядеться получше. Камера практически один в один напоминала то узилище, где коротали свои последние часы жертвы Мясника, разве что там вообще не было окон, а здесь хоть какое-то, но имелось. Старик всё ещё дрых на своей копне сена-соломы, повернувшись лицом к стене, а пялиться на его тощий зад у меня не было никакого желания. Хотелось пить, но воспоминание о затхлой воде в кувшине тут же напрочь отбило это желание.
— Что, уже утро? — услышал я голос заворочавшегося Роланда. — Меня всю ночь кусали клопы.
— Да? А мне показалось, что ты спал сном праведника. Тем более откуда им взяться в соломе?
— Ну значит, клопы мне приснились. Надеюсь, это наша первая и последняя ночь в этой вонючей каморке.
— Твои бы слова да Богу в уши… Ладно, хватит валяться, давать делать гимнастику.
— Ты с ума сошёл?!
— Думаешь, ситуация неподходящая? Человек должен поддерживать своё тело в идеальной форме в любой ситуации, даже если кажется, что лучше поваляться на соломе и пожалеть себя, несчастного. Не для
Тут и старик проснулся, заворочался, уставился на нас из своего тёмного угла подслеповатыми глазами. Сказал или скорее, пробормотал что-то на немецком. В щели его обрамлённого совершенно седой бородой рта мне удалось разглядеть лишь один белеющий зуб. А затем прошепелявив:
— Значит, вы мне не приснились… Доброе утро, господа! За что же вас сюда упекли?
— Нас оклеветали, — в очередной раз опередил меня Роланд. — Обвиняют в убийстве, которого мы не совершали. Вернее, совершали, но мы защищались от разбойников. А теперь один из них заявляет, будто это мы с Симоном на них напали.
— Мир несправедлив, — вздохнул старик. — А по виду вы вроде как не крестьяне, верно?
— Это точно, мы рыцари, шевалье, крестоносцы. Отправились в Святую землю карать неверных. А вас за что сюда заточили?
Оказалось, старик сидит за долги, причём сидит ещё с прошлого года. Сам он из деревушки Гельзенкирхен, где прожил всю свою жизнь. Задолжал он местному «кулаку», зажиточному крестьянину. Ещё прошлой весной занял у него пятьдесят денье местной чеканки на покупку вола, чтоб пахать землю, при свидетелях пообещав вернуть по осени деньги с процентами после продажи зерна. С покупкой вола договорился в соседней деревне. Но до неё деньги не довёз, по пути был ограблен. Не исключено, что кто-то предупредил разбойников, хорошо хоть жизнь сохранили.
Так и вышло, что в плуг впрягаться пришлось самому, а сзади шли дочь с внуком. Да только силёнок хватило вспахать от силы четверть того, что планировал. Пошёл было на поклон к заимодавцу, просить отсрочить платёж ещё на год, но тот подал на него в суд. Всё собранное зерно конфисковали в пользу «кулака», чтобы покрыть часть убытка, старика упекли сюда, а дочь с внуком продали в рабство заморскому купцу из южных земель. Так что сидеть тут ему на казённых харчах до конца дней, которые, чувствует он, скоро уже наступят.
Да и харчи-то — чёрствый хлеб да вонючая вода. Одна радость — заставляют таскать ан улицу вёдра с отходами жизнедеятельности как своими, так и из соседних камер, благо что те редко пустуют. Солнце хоть на несколько минут увидеть получается, да воздух впалой грудью вдохнуть. И что меня окончательно добило, Гансу было пятьдесят три года, а выглядел он на все семьдесят. То ли жизнь такая у крестьян тяжкая, то ли время, проведённое взаперти, так измочалило нашего собеседника… Не хотел бы я повторить его судьбу.
— Чувствую, недолго мне осталось, — снова вздохнул Ганс. — Да и ладно, это всё равно не жизнь. Об одном жалею — не увижу больше ни дочку, ни внука.
И неловко смахнул выступившую в уголке глаза слезу. У меня аж ком в горле встал, да и Роланд подозрительно захлюпал носом. Вот же гадство какое… Кругом одна несправедливость! И через восемьсот лет мало что изменится.
СССР, говорите? Ну, и там несправедливости хватало. Смысла перечислять не вижу, читающие эти строки, если им довелось пожить в «эпоху развитого социализма», прекрасно помнят и очереди за всем и везде, и отставание в технологиях, и номенклатурную «кормушку», о которой не слышал только глухой… И всё равно те годы мы считаем лучшими в своей жизни. Для кого-то они стали синонимом беззаботного детства, а кого-то устраивало, что за него все решения принимает государство, а от него только и нужно, что пять дней в неделю ходить в своё КБ или на завод.