Крестовые походы
Шрифт:
Он замолчал.
Ганелон терпеливо ждал.
— Твоя госпожа из замка очень мила. Но она строга, её зовут Амансульта. Вы прозвали её Кастеллоза...
Брат Одо задумчиво потёр переносицу, его глаза совсем округлились и совсем сошлись к переносице:
— Твоя госпожа много знает. Она молода, но много знает. У неё в замке бывают странные люди. Например, совсем недавно у неё был один необычный старик, я знаю. Он носит красную шапку и очень длинный волочащийся по земле плащ. Зачем он приходил, Ганелон?
Ганелон пожал плечами.
— Известно, граф Раймонд Тулузский покровительствует необычным людям. Он дружит
Брат Одо шумно отрыгнул. Он, наконец, наелся.
— Необычные и необыкновенные люди, Ганелон, очень часто обуяны гордыней. Твоя госпожа тоже необычный и необыкновенный человек, она бежит людей, искренне посвятивших себя Богу. Она умеет объясниться с пленным сарацином, она изучала риторику в монастыре Барре, она знает философию, она держала в руках старинные инкунабулы, каких нет даже в Латеранской библиотеке.
Голос брата Одо стал вкрадчивым:
— Но дьявольская гордыня, Ганелон! Никогда не торопись устремляться на прекрасное. Беги от прекрасного, неважно, в каком облике оно предстанет перед тобой. Прекрасное это тень, подобие тени, а стремиться надо к тому, что само по себе отбрасывает тень. Ты понимаешь?
Ганелон смиренно кивнул.
Он был смущён.
Его охватило смятение.
Никто никогда не разговаривал с ним столь открыто и просто.
Он верил брату Одо.
Ему хотелось верить брату Одо, как всегда хочется верить человеку, с которым ты только что разделил трапезу. Пусть даже этой трапезой был всего лишь краденный гусь.
Ему хотелось говорить с братом Одо. Ему было о чём рассказать брату Одо. По неизреченной своей милости Господь, при известных немощах, наделил Ганелона острым зрением и острым слухом. Он не раз слышал из-за приоткрытых дверей залы, освещённой факелами, негромкие голоса госпожи и монаха Викентия. Странные пугающие голоса. Не всегда даже можно было понять, о чём, собственно, они говорили.
Но Ганелон всё хорошо запоминал.
Он, например, сам слышал, как Амансульта произносила:
«Вот видишь... На пергаменте опять проступили слова...».
Наверное, они восстанавливали текст старой книги.
«Вот видишь... — Голос Амансульты был полон странных надежд. — Вот видишь, вот здесь... Здесь вполне можно прочесть слова...».
И голос Викентия из Барре, писклявый мышиный голос, произносил вслед за Амансультой некие слова, увиденные им на пергаменте:
«Для того, чтобы достичь... Для того, чтобы достичь глубин познания... Да, я отчётливо вижу, что тут начертано именно так — глубин... Для того, чтобы достигнуть глубин познания, не всегда следует искать тайных проходов... Иногда достаточно поднять уровень вод...».
«Я не понимаю. Что это может значить?» — слышал Ганелон негромкий голос Амансульты.
«А разве слова всегда должны что-нибудь означать?» — удивлённо спрашивал Викентий из Барре.
Да, Ганелону было что рассказать
Он, например, слышал о некоей неистовой Джильде из соседней деревни. Джильда была толста и в чреве её часто стонал дьявол. Он слышал о рыцаре из Нима, которого конь самым волшебным образом всего за час доставил из Иерусалима в Ним и обратно. Он видел старинные книги, на полях которых теснились частые пометки Амансульты и монаха Викентия. Он даже уже догадывался, зачем Амансульта так часто уходит на древнюю мраморную дорогу, стремясь опять и опять увидеть верхний пруд..."
VIII–XI
"...нисколько не удивился тому, что Амансульту сморил сон.
Вода журчала, в пруду она заметно поднялась. Полдневный жар смирил птиц, звенели только цикады.
Ганелон боялся уснуть.
Он боялся упустить Амансульту.
Он помнил слова брата Одо и знал, что послан сюда для спасения души своей госпожи. Он молится за неё, он удручён гордыней своей госпожи, он озабочен её греховностью.
Ганелон боялся уснуть.
Борясь со сном, он смотрел в небо.
Борясь со сном, он снова и снова взглядывал вниз в долину, заново пересчитывал бойницы и окна замка, вспоминал странные вещи, расплывчатые, неясные, как расплывающиеся в небе облака.
Гордыня.
Брат Одо прав.
Дьявольская гордыня.
Дьявольской необузданной гордыней поражён весь род барона Теодульфа, до Торквата, а может, и ещё глубже.
Однажды Ганелон сам видел, как бородатые дружинники по личному наущению пьяного, как всегда, барона Теодульфа густо вымазали пчелиным мёдом и вываляли в птичьем пуху в неудачное время проезжавшего мимо замка самого епископа Тарского.
Прежде чем бросить несчастного, облепленного птичьим пухом и громко рыдающего епископа в ров с грязной водой, старика в голом виде заставили успокоиться, а потом как бы весело петь и плясать наподобие ручного медведя и даже по несколько раз повторять вслух прельстительные слова куражащегося пьяного трубадура.
Кто первым некогда, скажи, о, Боже, нам, решился кое-что зарешетить у дам? Ведь птичку в клетку посадить, всё это стыд и срам!Несчастный епископ Тарский, облепленный пчелиным мёдом и птичьим пухом, раскачивался из стороны в сторону, как медведь, слабо переступал по земле слабыми ногами, в глазах его стояли слёзы, но до умопомрачения испуганный рослыми дружинниками, он послушно повторял:
Да, встряска так нужна всем дамским передкам, как вырубка берёзкам и дубам. Срубил один дубок, глядишь, четыре там!Несчастный рыдающий епископ раскачивался и подпрыгивал наподобие ручного медведя и, как кукла, разводил ватными руками, тонким голосом повторяя вслух: