Крестовые сёстры
Шрифт:
Свободная по вечерам, Акумовна гадала, и выходила всем большая перемена и дорога, а Маракулину, кроме того, трава и елки, как тогда перед Москвою, только елки эти совсем близко были и не по краям - они лежали у Веры Николаевны.
– Веселая дорога!
– шептала Акумовна.
– В Париж едем, Акумовна, в сердце Европы.
– А не взять ли нам и Акумовну, согласна Акумовна за границу в Париж с нами?
– подмигнул Сергей Александрович.
– Что ж, и поеду, девять лет воздухом не дышала, воздухом подышу!
– не заставила себя упрашивать Акумовна, готовая, пожалуй,
– Ну вот и отлично, оставим рабыню Кузьмовну квартиру стеречь, и прощай, Россия. Надо от всего отряхнуться!
И, уж больше не выдержав, от прилива, что ли, чувств своих и надежд на успех России, на ее победу самого сердца Европы, Сергей Александрович так затропотал ногами, как петух крыльями.
– Верушку прихватить бы заодно, погибнет, бесстыжая!
– вспомнила Акумовна о своей Вере, давным-давно погибшей на Бурковом дворе.
– И Верушку твою прихватим, все за границей будем.
Акумовна любовно раскладывала карты на Сергея Александровича.
– А наш Турийрогский батюшка хороший был, великий покаянник, отец Арсений,- вспомнила вдруг Акумовна,- перед смертью своею встал и спрашивает: "Готовы ли лошади?" - "Какие, батюшка, лошади?" - "Да ведь я, говорит, только что молодых повенчал, на свадьбу меня зовут за границу ехать!" Да и помер.
– Поп попом и помрет!
– усмехнулся Сергей Александрович, следя за картами.
А Маракулин почувствовал, что где-то дрогнуло в нем, словно сломилось что-то, но надеж-ды встряхнули, выпрямили.
Все надежды были на Плотникова, и ни о чем другом не думалось.
Надежды были силами.
* * *
Пришел май, белые палатки поднялись на Бельгийском дворе, навезли во двор кирпичей и песку, начался ремонт дома, а по вечерам, заливаясь, забренчала балалайка - этого не русского убогого добра на Бурковом дворе вволю, и уж, примостившись на подоконниках, стали высовы-ваться заморенные за зиму и взъерошенные головы, в надежде, должно быть, погреться весен-ним майским солнцем.
А от Плотникова не было ответа.
И в душу Маракулина закрадывалось жуткое беспокойство, только и сам он себе признаться в этом боялся и никому не говорил.
Ответ придет, должен прийти!
Они должны и они будут за границей в городе великих людей, в сердце Европы - Париже.
Там, где-то в Париже, Анна Степановна найдет себе на земле место и подымется душою и улыбнется по-другому.
И там, где-то в Париже, Вера Николаевна поправится и сдаст экзамен на аттестат зрелости.
И там, где-то в Париже, Василий Александрович снова полезет на трапецию и будет огонь-ки пускать.
И там, где-то в Париже, когда Сергей Александрович, танцуя, побеждать будет сердце Европы, найдет Маракулин свою потерянную радость, Верочку отыщет.
И там, где-то в Париже, Верочка сделается великою актрисой, и мир сойдет на нее.
И там, где-то в Париже, катучим камнем докатившись до Парижа, снимется с Акумовны родительское проклятие и подышит Акумовна воздухом, которым девять лет не дышала, и уж не надо ей будет к государю добиваться, не надо будет
Там, где-то в Париже, не погибнет и ее Вера, давным-давно погибшая на Бурковом дворе.
Вера побеждала всякое сомнение, рассеивала силою своей и крепостью всякое беспокой-ство, Маракулин верил в Плотникову тысячу, как сам Плотников верил в него.
Всего неделя оставалась Сергею Александровичу до его заграничного отъезда, и было решено, что с театром он поедет вперед и оттуда, из Парижа, напишет, а к тому времени получатся деньги и чуть ли не весь Бурков двор двинется прямо с Фонтанки - в Париж.
И наступившая неделя, полная тревоги и ожидания между верою и сомнениями, надеждой и безнадежностью, сама по-своему все решила.
У Анны Степановны кончились экзамены, и, должно быть, таинственные обмундировочные, штатные, или подъемные, или прогонные - все по-разному их звали, получились наконец. А такие деньги, как оказалось, однажды выдаются учителю, и, само собой, Леднева от места ей отказала. Анне Степановне будто бы и трудно в гимназии и недочеты за ней водятся,- кофточ-ку с открытой шеей носит она, неприлично, и улыбка у ней такая, батюшку - законоучителя Аристовулова улыбкою смущает она, тоже неприлично, пойдет слава, скажут: в ледневской образцовой гимназии учительница батюшку совращает,- и это совсем неприлично! Словом, уж если захочет человек человека по какой-нибудь своей бесспорной причине опачкать, так уж постарается, на то он человек! Само собой, и кофточка с открытой шеей и батюшка Аристову-лов, совращаемый Анной Степановной, все это тонуло в излюбленных рассуждениях о добрых делах вообще, о упадке нравственности и о безнравственности и о молодом деле, которое надо поддержать, и о жертвах: сама она, Леднева-начальница, в своей собственной гимназии бесплат-но уроки дает и к тому же кормит двадцать учителей, и все ее, Ледневу-начальницу, хорошо знают - весь Петербург, и сама генеральша Холмогорова - ее друг.
Так все просто кончилось у Анны Степановны, очень просто, и пошла она, улыбаясь,- больно на душе было за ее улыбку,- пошла от Ледневой по своей дорожке - от Лещева к Ледневой, от Ледневой к Петровой, от Петровой к какой-нибудь сестре Ледневой, пока не перестанет улыбаться.
И пришел наконец так долго, так много, так нетерпеливо ожидаемый ответ от Плотникова: через банк перевел Плотников Маракулину двадцать пять рублей.
И уехал Сергей Александрович с театром за границу - в Париж, побеждать русским искусством сердце Европы.
Перед отъездом нанял он дачу где-то в Финляндии и уговорил Веру Николаевну и Анну Степановну поселиться вместе с Василием Александровичем, за которым все еще требовался внимательный уход да и не скучал чтобы он очень беспятый с своей палочкой.
И во главе с рабыней Кузьмовной двинулись вместо Парижа куда-то в Тур-Киля: и Вера Николаевна, и Анна Степановна, и Василий Александрович клоун.
И остались на Бурковом дворе лето летовать Маракулин да Акумовна.
– Я к государю пойду: как помирать, руки так... и все расскажу! Я к государю пойду, нагишом пойду, нагая: как помирать, руки так... и все расскажу.