Крестьянин и тинейджер (сборник)
Шрифт:
— Хочешь продать? — спросил тот у Стремухина. — Ты его как мариновал?
Стремухин разъяснил, что мясо превосходно, настолько превосходно, что в маринаде вовсе не нуждалось, он это мясо даже не солил, чтоб, не дай бог, не вышел сок, и лишь отжал в него руками немного репчатого луку. И продавать его он вовсе не намерен — какая в этом радость, чтобы продать? — а предпочел бы полюбовно съесть в приятной компании.
— Вот с вами, например, иначе пропадет, — добавил он, мельком увидев усталую улыбку Карины в окне киоска.
— В холодильнике — не пропадет, — заметил Гамлет и задумался. Потом сказал: — Что ж, ты умеешь с мясом обращаться и, значит, человек хороший.
Он вновь задумался, словно
— О чем тут думать-то? Зови!
Гамлет очнулся и сказал:
— Сегодня моему отцу шестьдесят лет. Он тут неподалеку, мы его ждем с работы. Тебя, конечно, приглашаем. Когда закроемся, будем немного пировать. Наша хашлама, наше вино, наша зелень и твой шашлык, если, конечно, ты никуда сегодня не спешишь.
— Я совершено не спешу, — обрадовался Стремухин и спросил: — А что такое хашлама?
— О! — вместо Гамлета ответил Карп.
Стремухин был взволнован этим «О!» и тем, что в Бухте обрел гавань, и предвкушением застолья с чужими, новыми людьми, в чем уже чудились ему приметы вольного странничества, когда под звездами, за чашей и за тушей, садятся не знакомые друг другу люди, сошедшиеся вдруг и кто откуда, чтоб после, на рассвете, навеки разойтись неведомо куда, но, пока длится ночь, не иссякает разговор, один рассказ течет в другой, им отзываются признания, быть может, в самом сокровенном и наставительные мысли вслух, перебиваемые криком ночной птицы или внезапным хрустом ветки в темноте… Чтобы не быть в оставшееся до застолья время лишним, он вызвался помочь на кухне, а чтоб упрочить репутацию хорошего человека, умеющего обращаться с мясом, спросил рецепт приготовления хашламы.
— Вот сам ее и приготовишь, — ответил Гамлет, вручил ему передник и повел на кухню.
Гамлет пек клиентам свиной шашлык и между делом руководил Стремухиным, одобрительно косясь на его руки красными от дыма, мелко моргающими глазами:
— Барана порубил, как я сказал? Барана порубил. Так. Дальше режешь лук, крупно и кругло, но не колечками — кружочками; вот молодец, это хорошие кружочки; потом ты режь его, как хочешь, хоть тяп-ляп, но только крупно, ну а вначале — извини: на дно кастрюли надо класть красивые кружочки. И ты чего глядишь? Клади!.. Вот; между ними положи вон те кусочки курдюка и помни навсегда: без маленьких кусочков курдюка у нас не будет хашламы. Хорошее рагу, конечно, будет; ты, если хочешь, можешь кушать и рагу, пожалуйста, но помни: это — нет, не будет хашлама. Без курдюка нет хашламы. Вся тайна настоящей хашламы в особом, тихом, я хотел сказать, конечно, тонком запахе, какой дают кусочки курдюка; нет, много не клади, совсем немного положи… Вот молодец!
С восторгом послушания пластал Стремухин длинным кованым ножом лук, перцы, помидоры, укладывал их в кастрюле ровным слоем поверх баранины, щедро посыпанной паприкой, — так, слой за слоем, и наслаивал на мясо овощи, на овощи — мясо, и прерывал приготовление хашламы только затем, чтоб отнести на столики клиентов сработанные Гамлетом свиной шашлык, салат или печенную на шампуре картошку. Стремухина до колик забавляло, когда за столиками в нем видели официанта и поторапливали повелительно; ему понравилось, глаза потупив, перебирая пальцами передник, отвечать: «Телячий кончился, вы извините, был, да съели», «Из осетрины нет; нет, осетрины мы не держим; я вам еще раз говорю: из осетрины мы не жарим… Может, еще чего желаете?». Он так увлекся этой ролью, что молча, но всерьез стал возмущаться видимым бездельем хозяина кафе, который знай себе сидит за столиком и курит, нога на ногу и руки в боки, а ты готовь, а ты тут бегай как ошпаренный и разноси… Он возвращался к Гамлету на кухню и продолжал наслаивать на мясо, напудренное красным сладким перцем, лук, перцы, помидоры, перемывая косточки клиентам; перемывал им косточки и Гамлет, но с большим знанием людей. Так, стоило Стремухину заметить, что летчик явно отбивает у рыжего подружку, Гамлет ему спокойно возразил:
— Пилот — хороший человек, а этот рыжий дурачок не понимает.
Кастрюля наконец была полна, и Гамлет выверенным жестом сам влил в нее стакан вина. Затем, зажегши газ, поставил на плиту и подождал, пока кастрюля закипит. Как закипела, он, как мог, убавил под кастрюлей пламя и объявил Стремухину:
— Все. Часик ждем — и хашлама готова. Ты подыши пока.
Стремухин вышел наружу из-под провисшей закопченной клеенки, что заменяла кухне крышу.
…Ловя размытым взглядом идущий на посадку самолет, переговариваясь вяло с Гамлетом, который тоже вышел подышать, он мысленно увлекся возможностью взлететь. Снял с пояса передник, вытер им руки по-хозяйски и передумал. Он не признался сам себе в обыкновенном страхе высоты и объяснил себе свой мысленный отказ от полета уважением к измученному работой Гамлету, перед которым было бы неловко швырнуть на воздух тысячу рублей.
Самолет сел на воду у входа в заводь; дрожа и воя, подплыл к берегу; затих.
Гамлет сказал:
— Если ты хочешь, можешь пройтись со мною, это рядом. Если, конечно, не устал. Надо соседа пригласить на вечер, а то получится невежливо. Я и один могу сходить, но, думаю, с тобой вообще-то лучше. Вдвоем солиднее.
— Я не устал, но я не понял, почему со мной солиднее, — сказал ему Стремухин.
— Вообще-то он азербайджанец, но это не имеет значения.
Пилот подвел рыженькую к ее дружку и, резво развернувшись, бросился к воде. Нырнул, исчез и вынырнул на середине заводи.
— Идем, — сказал Стремухин Гамлету.
Гамлет повел его за стену ив, чьи ветви падали сплошным потоком в заводь. За ивами шумел другой пляж; меж голых тел носился пес и все пытался схватить мяч; на дальнем краю пляжа стоял в дыму мангалов павильон из свежевыкрашенных охрой досок. Неясная Стремухину, тягучая и недоуменная, как причитание над свежим трупом, мужская песня, сопровождаемая дребезжанием двух струн, текла, как горький мед, из павильона. Стремухин с Гамлетом вошли. В павильоне было накурено и полутемно. Он был полон голыми людьми, склонившимися над узорчатыми синими тарелками с печеным мясом; и редко на каких столах стояла водка — все больше маленькие, узенькие в талии стаканы с черным чаем. Единственный одетый мужчина, сидевший за дальним, придвинутым к стойке столом, увидев вошедших, поднял руки вверх. Когда Стремухин с Гамлетом приблизились, мужчина встал и не позволил себе сесть, пока не сели гости.
— Я Байрам, — сказал мужчина, протягивая Стремухину обе руки через стол. — Но, если хочешь, можешь звать меня Борисом.
Стремухин представился, ответив на оба его сильные и влажные рукопожатия.
— Не знаешь, свет — когда дадут? — спросил Байрам у Гамлета.
— Не знаю я, когда дадут, — ответил Гамлет. — Ты же их знаешь, может, и вовсе не дадут…
— Твоя динама много кушает горючего?
— Ох, много, много. Много больше, чем жигуль… А что поделаешь! Ведь холодильник нужен?
— Нужен.
— Лампочки вечером нужны?
— Нужны. Моя динама тоже жрет…
— Послушай-ка, Байрам, ты вечером свободен? Когда ты, я хочу спросить, здесь закрываешь?
Снаружи гавкнул пес. Байрам прикрикнул на него, невидимого, но тот не унялся — в ответ зашелся истошным лаем.
— Это шакал, а не собака, — вздохнул Байрам в сердцах. — Вы извините.
Встал, повернулся к стойке и тронул тумблер громкости музыкального ящика, из-за чего мужская жалоба на незнакомом языке усилилась, — и вышел на крыльцо. Вскоре пес смолк. Байрам вернулся в павильон не сразу. Вернувшись, сел за столик и, оглядев столы, сказал: