Крейсерова соната
Шрифт:
Спартаковцы отвечали своей экспозицией. Едва не прорвавшийся к штрафной площадке Васнецов выставил картину «Три богатыря», и скинхеды, повскакав с мест, стали скандировать: «До-бры-ня!.. До-бры-ня!..» – пока картина не исчезла. Кустодиев, потеряв мяч, с досады стал бить себя в грудь, и тут же возникла огромная, словно розовая туча, красавица с расплывшимися грудями и непомерными бедрами, которую особо возбужденные болельщики попытались полапать, но та растаяла как розовый снег. Репин не обошелся без «Государственного совета», где множество золотых камергеров с алыми лентами окружили последнего Государя Императора. Это возмутило болельщиков из «Красных ватаг». Они повскакали и стали вопить: «Ле-нин!.. Ле-нин!.. Со-ци-а-лизм!..» Умолкли только тогда, когда Суриков взмахом ноги нарисовал «Утро стрелецкой казни».
Галлюцинации
Первый тайм подходил к концу, но не был забит ни единый гол. Мяч находился у ворот «Спартака». От вратаря Иванова его получил Петров. Резко вывел за штрафную площадку и отдал Сидорову. Тот навесом перекинул Петрову-Водкину, который коротким пасом передал Шилову. От Шилова, почти у самой боковой линии, мяч перешел к Васнецову, который неожиданным прострелом направил его вперед к Репину. Тот взял мяч на грудь, спустил на землю, погнал, переводя на другую половину поля, куда, почуяв опасность, стягивались испанцы. Сурбаран попытался отобрать мяч у Репина, но неудачно. Мячом завладел Сокол. В страстном порыве, мелькая ногами, не давая догнать себя Сервантесу, он продвигался к штрафной площадке, подымая на трибунах ревущих болельщиков. Обошел Рамиреса. Увильнул от коварного Диаса, попытавшегося его «подковать». В воротах метался Альба, что-то указывал защитникам, готовясь к убойному удару русского форварда. Удар последовал. Попал в голову подвернувшегося Пикассо, у которого лопнула барабанная перепонка и треснул глаз, и мяч отлетел за боковую, на трибуны. Зрители неистовствовали, пинали, гнали пятнистый шар вверх по рядам, пока он снова не спустился к полю, попал в руки усатого арбитра.
До конца первого тайма оставались секунды. Арбитр, раздувая темные, грозно загнутые усы, торопился к полю, где нетерпеливо ждал его Кустодиев, готовясь вбросить мяч в игру. Арбитр так торопился, что выронил мяч и тот закатился под парапет. Арбитр нагнулся, повозился под нетерпеливые свисты болельщиков, достал мяч, подбежал к Кустодиеву. Истекали секунды. Кустодиев поднял мяч, выгадывая, кому бы его отдать. Сокол рванулся в сторону, отделываясь от назойливой опеки Сурбарана. Кустодиев швырнул мяч под ноги Сокола.
Это было великолепное зрелище. Возобновляя атаку, наращивая скорость, вкладывая в бег всю свою молодость, лихость, яростную любовь и поклонение болельщиков, превращаясь в вихрь, в молнию, Сокол прорвался в штрафную площадку. Панорамным взором увидел набегавшего слева Дали, рекламу часов «Ролекс», кричащего на трибуне Фюрера, оскаленного, готового к прыжку Альбу; мощно всадил бутсу в центр мяча, чуть скривил носок, сообщая сфере вращательное движение. В момент удара увидел, как на мяче возникло лицо умершей матери, открылся в истошном крике ее рот, задрожали в ужасе ее голубые глаза. Материнская голова с беззвучным стенанием, направленная его страшным ударом, полетела к воротам и расплющилась о полосатую штангу.
Не ведал, что под внешностью усатого арбитра скрывается Модельер, подменивший мяч. Вместо прежнего подсунул другой, обтянутый кожей, которую искусный хирург стянул с лица умершей русской красавицы.
Сокол, ударив ногой свою мертвую мать, потерял рассудок, с нечеловеческим воплем: «Убийцы!.. Смерть вам!..» – перепрыгнул барьер с рекламой противоракетного комплекса «Патриот», метнулся на трибуны «Красных ватаг», вымещая на них свое безумное горе.
Он врезался в ряды пластмассовых кресел, круша на пути ненавистных убийц, их черные кожанки, красные знамена, пионерские барабаны и горны. Ему на помощь с боевыми кликами ринулись бритоголовые фашисты, окружая кумира кольцом защиты, рассылая вокруг тычки и удары. Один за другим подымались ряды «Красных ватаг». Им навстречу бросались скинхеды. И все хрустело, стенало, смешивалось. Истошно орало, брызгало кровью, слюной. Выламывали пластмассовые кресла и били ими врагов. Цветные седалища летели в воздухе как красные и синие бомбы. В ход пошли кастеты и обрезки труб. Рухнул верзила-революционер с проломленным черепом. На лысой голове фашиста вскрылась липкая алая рана.
Фюрер, понимая ужас случившегося, с выпученными глазами, развеянной бородой, старался перекричать своих неистовых сторонников:
– Евразийцы, стоять!.. Не поддаваться на провокацию атлантистов!..
Сзади, защищая его, возник воин в кожаном шлеме с кельтским крестом, а на деле – тайный агент «Блюдущих вместе», внедренный в ряды скинхедов.
– Мой фюрер, здесь дышит смерть. Ты и я – мы дети великой Евразии!.. – и он вонзил под лопатку Фюрера отточенную велосипедную спицу. Тонкая сталь проколола сытую плоть героя, остановилась в сердце. Фюрер, раскрыв широко глаза, растворив безмолвный рот, еще стоял секунду, пробитый тончайшим лучом, прилетевшим из мироздания, а затем рухнул между пластмассовых кресел с торчащей из лопатки спицей.
«Красные ватаги» отбивали фронтальный натиск скинхедов, как испанские интербригады отбивали атаку марокканцев. Предводитель, окруженный врагами, поражал их приемами карате – доставал ногами, бил ребром ладони, выставлял мощный как пневматический молот кулак.
– Прикрой сзади!.. – крикнул он товарищу в красной футболке с темной эмблемой Че.
– Прикрыл, командир!.. – отозвался верный товарищ, а на деле – тайный агент «Блюдущих вместе», внедренный в ряды революционеров. Коротким ударом всадил Предводителю финку, проталкивая ее вглубь, до булькнувшего сердца. Предводитель ахнул, поворачиваясь, желая разглядеть лицо убившего его. Но все вокруг было красным, и среди чудесного алого цвета навстречу ему шел Че Гевара, в темном берете, с улыбкой. Приглашал его в свой бессмертный революционный отряд.
И уже истошно верещали свистки, на зеленое поле сыпались бойцы ОМОНа, летели гранаты со слезоточивым газом.
Мэр и Плинтус с первых минут бойни, понимая, что проиграли, поспешно покинули гостевую трибуну. Решили до времени не встречаться, чтобы не оказаться в центре расследования.
С поля уносили убитых и раненых. Уводили арестованных. Зловонно горели пластмассовые кресла. Тлел зеленый войлок искусственного покрытия. Стало пусто и тихо. Лишь сверкали в высоте бриллиантовые прожектора, и на зеленой кошме покрытия краснела горстка рассыпанных пшеничных семян. На стадионе, как это часто бывает, водились воробьи. Они заметили рассыпанные зерна, слетелись и склевали вкусное лакомство.
Плужников, после случившегося с ним преображения, пребывал в постоянном изумлении и счастливой неподвижности, словно боялся расплескать наполненную до краев волшебную чашу. Он чувствовал себя вместилищем могучих внешних сил, которые действовали сквозь него, как луч сквозь линзу, звук, излетающий из гулкого сосуда, усилие, передаваемое рычагом.
Звуки, которые он различал, были так разнообразны, долетали из столь различных миров, что одновременно он слышал шелест пальм в Мозамбике, скрип старого комода в домике на окраине Ярославля, удары шаманского бубна в якутском чуме. Он поражался этому обилию звуков и образов, боялся шевельнуться, чтобы не разрушить их стройное, божественное разнообразие.
Аня задержалась на работе с вечерней почтой, и Плужников, волнуясь, вышел ее встречать. Город в осеннем дожде, в порывах холодного ветра, катал по переулкам и улицам влажные огни, туманился желтыми окнами, трепетал размытым заревом витрин и реклам. Стоя в узком переулке, среди сырых фасадов, Плужников чувствовал город, весь целиком, как экстрасенс чувствует больного, исследуя его наложением рук.
Город болел. Накрывая ладонями город, перемещая руки над крышами, Плужников чувствовал очаги заражения, пораженность внутренних органов, нарушение ритмов. Вместилищами миазмов, распространителями тлетворных инфекций Плужникову казались Дом Правительства, мертвенно-голубой, каким бывают утопленники, и мэрия, напоминавшая туберкулезные легкие с горячей зловонной жижей. Саркомой с малиновой слизью ощущались Останкино и штаб-квартира партии «Единство», откуда по городу растекалась гнилая, инфицированная лимфа. Рынок проституток в Химках, притоны и ночные клубы, места торговли детьми и магазины порнографии рождали в ладонях ожог, жалящую нестерпимую боль. «Шурикен-хауз» и редакция «Московского комсомольца» напоминали краснушную сыпь. Квартиры богачей и «пентхаузы» были как молочные бельма. Жилые кварталы с суетным, погрязшим в стяжательстве и удовольствиях людом были как печень, изъеденная пороком и хворью. Банки, министерства, посольства иностранных держав, помпезные бетонные храмы действовали на ладони так, как если бы в них втыкали колючки.