Крики в ночи
Шрифт:
— Я понимаю, что вы чувствуете, месье.
Мы сидели в комиссариате, защищенном от солнца закрытыми жалюзи. Где-то рядом, на улице, уличные торговцы пытались перекричать шум машин. Но внутри было достаточно тихо, чтобы слышать тиканье часов.
— Мы должны рассмотреть все возможности, — сказал он на приличном английском.
Начались дни сущего ада. Я знал, что Ле Брев и его люди делали все, что могли, но этого оказывалось недостаточно. Они пытались выудить у меня мотив, а я сидел и в отчаянии смотрел на них. И все это время я остро ощущал, что каким-то образом подвел свою семью под всю эту беду.
Для Эммы все складывалось еще хуже, так как она оставалась одна в доме, с жандармом за дверью, будто была под домашним арестом. Она отказывалась говорить о чем-либо и пыталась заглушить боль.
Казалось, время остановилось. Дни слились один в другой и никогда не казались такими длинными. Степень отчаяния Эммы доказывало то, что она согласилась принять валиум, прописанный полицейским врачом, — она ненавидела эти таблетки. Но даже они мало чем помогали. Она просидела и проплакала рядом со мной в постели три ночи подряд, пока в конце концов врач не дал ей настолько сильное средство, что она все-таки заснула и лежала теперь как статуя, холодная от изнеможения.
День за днем мы ждали и надеялись. День за днем нам говорили, что никаких новостей нет… пока. И либо Ле Брев, либо Клеррар начинали новый раунд, расспрашивая о моей работе, моем происхождении, моих привычках, играл ли я с детьми, оставались ли они когда-нибудь с другими людьми, сколько лет мы женаты, ладится ли у нас семейная жизнь, зачем мы приехали во Францию, пытаясь найти предлог, слабое место, причину.
В сочетании с бессонницей они привели меня почти в ярость. Хуже того, я не верил в их компетентность и чувствовал, что они это знали: между нами всегда вставало что-то типа старого противостояния между двумя разными культурами. Подозрение, презрение и страх — все это они видели в моих глазах. Я хотел, чтобы они оторвали свои задницы от стульев и двигались, двигались, двигались.
В конце концов я позвонил Бобу Доркасу и рассказал о случившемся.
— Оставайся сколько потребуется, — отреагировал он.
Я решил скрыть происшествие от Эмминых стариков. Не было смысла волновать их, пока не будет конкретных известий, тем более что Де Брев следил за каждым моим шагом.
Я взглянул на него через стол.
— Послушайте, у меня есть друг в Лондоне, Адвокат. Джон Симпсон. Мне нужно рассказать ему обо всем этом.
— Конечно, месье. Почему бы нет? — Ле Брев указал на телефон, наблюдая за мной поверх очков. — Пожалуйста, разговаривайте с кем хотите.
Я не знал, что хотел сказать адвокату, и мне потребовались часы, чтобы дозвониться. Когда же наконец нас соединили, Симпсон посоветовал:
— Не подписывай никаких заявлений, пока не отошлешь их факсом мне.
Заявления? О чем он говорит? Об уголовном деле?
— Просто сотрудничай с полицией, — продолжал он. — Много я отсюда сделать не могу, но если нужно, то приеду. Как только будут новости. Ты проконсультировался с официальными представителями?
— С кем?
— С британским посольством. И американским консульством. Им нужно дать знать. У детей британские паспорта. У нас есть консульство в Дионе, но я советую тебе позвонить в Париж.
Опять я каким-то образом потерялся между странами.
Ле Брев сидел и смотрел на меня, потирая руки, и нахмурился, когда я сказал ему о совете моего адвоката.
— Вы что, не доверяете полиции?
— Не в этом дело. Мне нужно кому-нибудь сообщить. У моих детей британские паспорта. Двойное гражданство.
— Понимаю. — Он сложил губы, как бы для того, чтобы показать, как он ко всему этому относится. — Вы выглядите уставшим, месье. Я понимаю, для вас — это большое потрясение.
— Я чувствую, будто мир для меня остановился. Но я все-таки поступлю так, как советует Симпсон. Скажу кому-нибудь из сотрудников посольства.
— Очень хорошо. Конечно.
Еще один звонок. Еще раз ожидание. Еще несколько часов, пока молодой франт в Париже не перезвонил мне.
Имена. Возраст. Адреса.
Я еще раз прошел через это для какого-то третьего секретаря, чей пресыщенный голос очень ясно давал понять, что все это он уже слышал раньше и не хотел, чтобы его беспокоили. „Исключенные ученики, пожилые женщины, наркоманы, студенты пропадают все время“, — подразумевал его голос. Что для него значила еще парочка пропавших детей?
— Естественно, нам очень жаль. Я понимаю ваше беспокойство, мистер Фрилинг. Уверен, посол разделит его. Но французская полиция весьма компетентна. Можете на них положиться.
Я подумал, что он собирается предложить мне сотрудничать с Сименоном.
— Вы предупредили ближайших родственников?
— Это мое дело.
— Вы советовались со своим адвокатом?
— Да.
— Что он рекомендовал?
— Связаться с вами! — прокричал я.
— Хорошо. Прекрасно. Ну, мне очень жаль, что мы мало чем можем помочь. Держите нас в курсе, конечно же. Мой совет вам — немного поспать. Если позволите мне так сказать, вы совершенно разбиты, судя по вашему голосу.
— Разбит? Да я в полном изнеможении!
В изнеможении от него, от Симпсона, от Ле Брева, Клеррара, от Эммы, все больше и больше погружающейся в себя, Я пытался успокоить ее своей близостью, но она замкнулась в собственном горе.
— Почему вы пытались выйти на улицу посреди шторма?
— Послушайте, я уже говорил вам. Нам был нужен свет.
— Но ведь в гараже был рубильник?
Я все-таки заставлю его смутиться, в комнате для допроса или за чашкой кофе в его чистеньком офисе.
— Я не знал, что он там был. Мы только что приехали.
— Почему вы не поставили туда машину?
— Потому что мы устали, а в гараже лежали вещи, которые нужно было выносить. Столы, стулья. Газонокосилка.
— Ага. Значит, вы проснулись в темноте?
— Были гром и молния. И мне показалось, что я слышал крик.
Ле Брев все еще делал записи.
— Но не человеческий крик? Не одного из ваших детей?
— Сейчас я уже не уверен. Тогда я так не подумал. Казалось, что он шел снаружи, больше похоже на лису или попавшее в западню животное.