Крики в ночи
Шрифт:
Она пристально смотрела на меня. Мы застыли на дороге у реки, мимо проносились машины. Две женщины, поджидавшие автобус, наблюдали за нами, решив, видимо, что мы ссоримся; рекламный щит предлагал электротовары по дешевым ценам, магазин торговал подержанными стульями. Это была ее Франция, не моя, а я нуждался в том, чтобы она открыла мне ее.
Я почувствовал, что Эстель колеблется.
— Это невозможно.
— Почему же?
— А моя работа? Я занята.
— Но не все же время. Пожалуйста.
Она улыбнулась, повернула ко мне лицо так близко, что я чувствовал ее дыхание.
— Тогда все пойдет наперекосяк. Невозможно.
— Невозможно?
— Да.
Решившись, я спросил:
— А вы не встретитесь со мной завтра?
Даже сейчас она еще колебалась, затем дотронулась до моей руки:
— Не уверена, что…
— Пожалуйста, помогите мне. Ради Бога.
— Это так важно?
— Для меня да, — твердо сказал я.
— 9 —
Перекинув кожаную сумку через плечо, она вела меня по каменным улицам города, где дома подпирали друг друга, как кубики, составленные ребенком. Эстель пробиралась вперед, прокладывая дорогу сквозь толпу домохозяек, мам с детишками, стариков, которые неторопливо делились новостями, мимо микроавтобусов, припаркованных на обочине. Путь казался длинным, но полагаю, что мы отошли недалеко от кафе, которое я после этого так и не смог найти.
Я следовал за ней, рассматривая ее округлые формы, которые вырисовывались под тонким льняным костюмом.
Мы вышли на улицу Дез Эскалье, всю в ступеньках и лестницах со старинными чугунными оградами. Эстель обернулась ко мне и, миновав уличный лоток, с которого продавались персики и апельсины, исчезла в темной прохладной арке, за которой неожиданно оказался внутренний дворик, со сломанным фонтаном посередине и стиральной машиной на балконе.
— В доме четыре квартиры, — объяснила она.
Очень старая женщина в черных носках, увидев нас, отползла, как паук. Мы поднялись по ступенькам еще выше.
— Извините за беспорядок. Надеюсь, вы простите меня.
В квартире было пять комнат: большая гостиная с высоким потолком, заставленная книгами, которые уже не умещались на полках, столе и стульях и начали завоевывать паркет, небольшой отдельный кабинет с электрической пишущей машинкой на раздвижном столике, две спальни и кухня.
Мы расположились на кухне, отделанной лакированным деревом, и она принялась готовить кофе. Я опять почувствовал симпатию к ней, не сексуальный порыв, а человеческое чувство, будто мы были двумя людьми, попавшими в беду, каждый со своим горем, которое нужно с кем-то разделить.
— Аперитив? — предложила хозяйка дома.
Мы перешли в гостиную, где она убрала книги со стульев, двух кресел с закругленными спинками, которые больше подходили бы какому-нибудь клубу или на худой конец приемной врача. Никакого декора как такового в комнате не было, никакой персональной темы, будто это не имело значения. На полке большого пустого камина лежали открытки и приглашения, некоторые годичной давности, и стояли три фотографии Жанны, маленькой очаровательной девочки.
Пока Эстель снимала жакет, я потягивал „Кампари“.
— Зачем вы хотели еще раз меня увидеть?
Я сам задавал себе этот вопрос. Конечно же, не потому, что она была привлекательной, что сочувствовала мне, или потому, что говорила по-английски. Мне требовалась ее помощь.
— Я хочу выяснить, что же действительно случилось с моими детьми. Найти правду. — Я почти умолял ее. — Вы, должно быть, слышали истории о странных исчезновениях в этой местности. Я не знаю языка. От проклятых полицейских никакого толка. Все, что я прошу — это помочь мне. Пожалуйста, выслушайте меня.
— У инспектора Ле Брева репутация первоклассного специалиста…
Я мягко выругался:
— Черт побери, он что-то скрывает. И мне не нравится, как он пытается расставить для меня сети.
— Что вы имеете в виду?
— Он подразумевает, что исчезновение моих детей рядом с тем лесом — не простое совпадение. Иначе зачем ему было водить меня туда?
— Я не знаю.
— Это не шутки.
— Конечно, нет.
— Эстель, поэтому мне и нужна помощь. Кое-какое расследование. Не думаете же вы, что то, как их похитили, — просто несчастный случай?
Она ничего не ответила, возможно, думая, что у меня уже „крыша поехала“.
Мне требовалось выпить еще, я начинал чувствовать легкость в голове. Где-то недалеко прошел поезд, и занавески на окнах задрожали. Комната была отделана красным деревом — украшения из чьей-то прошедшей жизни, оставшиеся от прежних владельцев.
— Что случилось, как вы думаете? — спросила она.
Я с трудом вымолвил:
— Похищение или убийство.
Она покачала головой:
— Нет, Уверена, что нет. Если бы речь шла об одном ребенке — возможно. Но двое… Без следов борьбы, без какой-нибудь порванной одежды, криков о помощи… Разве так бывает?
— Нет.
— Джим… можно мне вас так называть?
— Разумеется, Эстель.
— К вам кто-нибудь обращался с предложением о выкупе, например?
— Ничего подобного, — сказал я. — Мы ничего не слышали, и в этом-то загадка.
Она вздохнула:
— Я спрашиваю себя, а не может ли быть, чтобы они сами убежали по какой-либо причине?
— Послушайте, Эстель, мы любим своих детей, и они любят нас.
Но я вспомнил Ле Брева, когда он забирался с пылающим лицом на ту лесную насыпь, и рассказал об этом.