Крики в ночи
Шрифт:
Мы уже знали, что дети исчезли, что они не придут.
— Я еду в деревню.
— Я с тобой, — сказала Эмма.
Мы оставили открытой входную дверь, остановились около незапертой машины и посмотрели друг на друга.
Никаких следов борьбы, никакого намека, ни послания, ни надежды. Ворота к дому открыты, как мы их и оставили, но все возможные следы смыты дождем.
Мы любили их, своих детей, и вот теперь они исчезли.
— Вон та штука. Вон та штука в поле. Что это? — закричала она.
Я всмотрелся в поле и увидел какую-то черную массу.
— Не знаю. Поехали. Нам надо вызвать жандармерию.
— Но что там, во имя Господа?
Сейчас я мог разглядеть лучше: черный бугорок на поле напротив возвышался, как какая-то первозданная гора.
Держа фонарь в руке, я прошел через ворота и пересек дорогу, чтобы разглядеть получше. Может быть, здесь таилась какая-то подсказка или это была пластиковая крыша, под которой… они… может быть… спали.
Трава скользила у меня под ногами, промокший скот, коричневый и черный, с тревожными, налитыми кровью глазами, с трудом брел по полю.
Что-то лежало на поле, черное и мертвое, как проклятие.
Я перешагивал через лужи воды, под свинцовым небом, оставив дом позади, на уме были только мысли о детях. Воздух напоен угрозой. Это что-то возвышалось… мне подумалось — как надгробный камень.
Оказалось, это корова. Мертвая. Молния поразила ее в голову, и в воздухе витал запах паленого.
— 5 —
Деревня представляла собой скопление домов на перекрестке шоссе Д183 и дороги на Альби. По чистой случайности нас забросило сюда, благодаря агентству, которое забронировало для нас дом. Ранним утром деревня смотрелась как литография со стертыми красками: на углу церковь из серого камня, каменные дома с захлопнутыми дверями и мокрой блестящей черепицей, уродливые сплетения электропроводов. Мы видели зажженный свет: электричество отключилось не во всей округе. Продуктовый магазин закрыт. Булочная закрыта. Гараж, автомагазин, лавка, где продаются подержанные вещи. И все.
Когда мы въезжали в деревню, Эмма крепко стиснула зубы, но я знал, что у нее все стонет и плачет внутри. За изгородью из колючей проволоки щипал траву осел, а может быть, мул. Несколько цыплят попискивали, вышагивая друг за другом. Если не считать их писка, вокруг царила мертвая тишина. Припаркованные машины казались чуть ли не брошенными, никто не подавал признаков жизни в домах, когда мы проезжали мимо по лужам. Странный туман покрывал холмы и, казалось, капал с деревьев. Мы были совершенно одни: супружеская чета, от которой никто еще не слышал заявления о двух пропавших детях, которых никто не видел.
— Они, должно быть, где-то неподалеку отсюда, — произнес я, чтобы заглушить свой страх.
— Они не сами по себе убежали. Я знаю, — выдавила из себя Эмма. Ее губы сжались в тонкую линию, лицо стало таким белым, словно его высекли из камня.
У меня сосало под ложечкой. Это проявилось то же самое отчаяние, которое я испытывал со смертью матери, как будто еще одна ниточка порвалась безвозвратно. Единственное, что я хотел знать любой ценой, это то, что они живы. Живы. Где-нибудь, где угодно, пока еще жива надежда. А пока мы видели только две пустые кроватки. Их лица преследовали меня: Сюзанна, брюнетка с пухлыми щечками, всегда с улыбкой на лице, наша домашняя разумница, и Мартин, увлеченный компьютерами и спортом, вечно попадавший в какие-то истории, который приходил домой то с разбитыми коленками, то с выбитым передним зубом. О, Господи, пожалуйста, пошли мне какой-нибудь знак, хоть слово…
— А что, если они ушли в другую сторону… вниз в долину, — прошептала Эмма.
— Кто? Дети? Никуда они не ушли.
— Откуда ты знаешь? — Я почувствовал в ее словах нотку подозрения. — Что ты хочешь этим сказать?
— Не знаю, что я хочу этим сказать. Ради Бога, помолчи.
Мы остановили машину на перекрестке и повернулись друг к друг.
— Ну? Что будем делать теперь? — спросил я.
— Искать полицию.
— Дорогая, в такой крохотной деревушке даже полицейского нет.
— Тогда едем в ближайший город. Сен-Максим-ле-Гран. Это всего десять миль по дороге.
— Хорошо, хорошо, — я стал выворачивать на главную дорогу.
Затем Эмма подумала:
— А что, если они вернутся? Кто-то должен остаться дома на всякий случай.
— Дорогая, ты хочешь вернуться назад в дом? Ждать там одна?
Ее лицо, совершенно бескровное, походило на восковую маску.
— Кто-то должен остаться, — сказала она. — На случай, если они появятся.
Я видел отчаянную надежду на ее лице и коснулся ее плечом, чтобы подбодрить.
— Завези меня туда, — попросил я. — А ты поедешь в Сен-Максим искать полицейских. Жандармов. Дорогая, ты же знаешь, как объяснять такие вещи. Ты поедешь и расскажешь обо всем.
Она покачала головой:
— Я не могу… Не могу уехать отсюда, пока остается хоть какой-то… шанс. Ты поедешь, а я останусь. Я хочу остаться.
— Эмма, мой убогий французский не справится с этим…
— Конечно же, справится. Объясни по-английски. Они обратят на тебя больше внимания. В любом случае ты и со своим французским справишься. Езжай, — настаивала она. — Но, ради Бога, возвращайся побыстрее, как только сможешь.
— Мы можем постучать к кому-нибудь здесь и попросить поехать назад с тобой, — колебался я. Было пять семнадцать утра.
Она заметила:
— Они не поймут. А мы будем только терять время. Кем бы ни был тот, кто забрал детей, нас они не преследовали. Они могли бы перерезать нам горло. Они не вернутся, пока светло. Никто из них не вернется.
Ужас того, что она сказала, прозвучал, как отзвук погребальной панихиды. Кто-то украл детей. Какие-то неизвестные, которые могли убить нас в темноте. Но им нужны дети, а не мы. И теперь мы могли возлагать свои надежды только на какого-нибудь полицейского, на сыщика.
Развернувшись на обочине, я направил машину назад к дому.
Он виднелся за изгородью, с красной крышей, приветливый, с венком над входом, с белыми стульями во внутреннем дворике, от которых с первыми лучами солнца поднимался пар. Мы подъезжали к дому и, вопреки всякому здравому смыслу, надеялись, что дети сейчас выбегут нам навстречу, радуясь, что им удалось так здорово нас разыграть. Но дом был пустым и мертвым. Это разбило мое сердце, но я все же попытался как-то подбодрить Эмму:
— Не волнуйся, дорогая. Все будет хорошо. Уверен, что это просто какой-то розыгрыш.