Крики в ночи
Шрифт:
И она поняла это. В приятных вам людях вы ищете те маленькие человеческие признаки, те движения, взгляды, усталые, понимающие улыбки. В Эмме было все это и даже больше. В тот первый вечер в ней чувствовалась бесконечная усталость. Она призвала меня к порядку, сказала, что я слишком много работал, слишком долго вел машину, и вот мы оказались здесь, и у нас есть время расслабиться. Я чувствовал, что нам все удалось.
В тот вечер мы ели, как короли, набросились на жаркое с овощами, поданное гостиничным официантом, будто мы оказались почетными гостями. Наполовину выпитая бутылка „Макон руж“. Дети устали, но проглотили все быстро и заели мороженым, которое, наверное, было приготовлено богами. Вокруг нас люди болтали; шум разговора сквозь звон вилок, но мне казалось, что годы вдруг откатили вспять. Это была моя Европа, увенчанная временем, цивилизация, которая захватила меня, когда мне исполнился всего двадцать один год. Теперь у меня была семья, которая может разделить мои чувства, работа, которая обеспечит все эти расходы. Может, я и был немного пьян или просто счастлив, но помню нежный взгляд Эммы, когда мы чокнулись бокалами и взялись за руки, обещая друг другу будущее.
— Я усну, как бревно, — пожаловалась она.
Детей мы поместили в двух небольших комнатах рядом с нашей, я видел, что они почти засыпают. Эмма умывалась, я укрыл их и погасил свет.
Я вернулся в нашу комнату, спальню в мезонине, с видом на старинный дворик, и легко представил себе лошадей, когда-то привязанных внизу, под сеновалом, где сейчас находился гараж. В течение многих сотен лет путешественники, возвращающиеся домой с войн, уезжающие, чтобы сделать состояние или в надежде жениться на красивой или богатой девушке, все они, должно быть, побывали в этой маленькой комнате до нас. Они все дышали тем же воздухом.
Я закрыл окно и обернулся.
Эмма уже лежала в кровати, старинной деревянной кровати с белым покрывалом, и пока я подходил, она подняла руки и сняла ночную рубашку. Лета юности проходят быстро, как праздники в детстве, но сейчас она манила и возвращала меня назад, в дни страсти.
Во двор заехала машина и на мгновение осветила комнату, маленький шкаф и голубой комод, Эмму, ждущую в кровати.
У нас было на что опереться, чтобы нагнать упущенное — в семейной жизни, в нас самих.
Я помню, как задернул поплотнее шторы и нырнул в постель. Уже очень давно у нас не было такого чувства, чувства взаимности. Что-то было не так до этого, за домашними делами с детьми, моими профессиональными заботами и растущим недовольством Эммы. Работа и подозрения — гарантия разрушения очарования. Я поцеловал ее и чувствовал себя так, будто этим поцелуем прошу прощения.
И там, в этой маленькой комнате, под звуки подъезжающих машин, мы стали заниматься любовью, и это было что-то вроде тайной, недолговечной, украденной любви, будто она была последней, и мы продлевали каждое мгновение близости, упиваясь ощущениями, откладывая удовольствие.
Пока не ворвался Мартин.
— Пап, а там за дверью привидение.
Я поднялся над Эммой, разъяренный и пристыженный. Как тут укрыться, когда твой ребенок подглядывает за дверью? Эмма завернулась в одеяло, я сел на кровати и прикрикнул на него:
— Иди отсюда. Иди. — Бог мой, что он увидел? — Беги в свою комнату.
Но ребенок был действительно напуган. Он приник к двери, замерзший, напуганный и неуверенный, дожидаясь, пока я успокоюсь.
— Но, папа…
Мне удалось взять себя в руки:
— Ради Бога, что с тобой случилось?
Я увидел за его спиной Сюзанну, разбуженную его криками, ее лицо, бледнеющее в проходе наверху лестницы.
— В моей комнате какие-то звуки, — сказал он.
Эмма ворочалась, будто наше время уже вышло.
— Ты уже большой, не будь глупым, Мартин.
— Я не глупый… иди и послушай.
Я разозлился, к тому же будучи совершенно без одежды, но постепенно начал успокаиваться:
— Хорошо, подожди снаружи.
Они топтались наверху лестницы, пока я схватил свою пижаму и прошел за ними в комнату Мартина. Это была маленькая коробочка, зажатая между нашей комнатой и комнатой Сюзанны, и я увидел трубы, которые шли от водяной бочки на крыше. Бедный Мартин. После долгой поездки, без еды и воды, он, должно быть, лежал в темноте, наполовину разбуженный звуками, шептанием воды по трубам, капанием. Незнакомые звуки испугали его, и он, дрожа, прибежал в нашу комнату, чего никогда не сделал бы дома, сначала не позвав нас. Я обнял его и постарался объяснить.
— Извини, но я не буду здесь спать, — сказал он, явно боясь чего-то.
Я видел, что его покачивает, а лицо у него пепельного цвета.
Эмма накинула халат и встала рядом со мной.
— Не волнуйся, Мартин. Тут ничего страшного.
— С комнатой все в порядке. Просто шум в трубах, — я попытался приободрить его.
— Ни за что, — сказал он, покачиваясь, со слезами на глазах.
— Давай положим его в одной комнате с Сюзи, — предложила Эмма. — Там есть раскладушка. Мы можем разобрать ее.
— Да, будьте добры, — прошептал Мартин.
Мы пошли в комнату Сюзанны и поставили раскладушку рядом с кроватью его сестры.
Мальчик теперь был счастлив. Хотя Сюзанна и младше, но именно она была у нас решительной, компетентной и домашней. Я наблюдал, как она разглаживает подушки. Эмма сказала:
— С тобой будет все в порядке.
Мартин слишком устал, чтобы волноваться, когда все уже уладилось, и скрылся под одеялами.
— Хочешь, чтобы свет не выключали? — спросил я. Но он уже спал.
Мы с Эммой поцеловали Сюзанну и вернулись в свою комнату, но настроя уже не было.
— Господи, с этими детьми даже любовью не займешься.
Она виновато улыбнулась.
— У нас много времени, — сказала она.
— Я мог бы убить их, — признался я.
— 3 —
На второй день под вечер мы прибыли на место в Авероне. Лимонно-желтая Франция середины июля, канареечные поля подсолнухов, солнечный свет и выжженная солнцем трава, спелый виноград на холмах. Все это предстало перед нами, когда мы свернули с главной дороги, следуя местным указателям с названиями на черном фоне и ориентируясь по карте. У нас имелся даже адрес — деревня Шенон, которая, как оказалось, находится на перекрестке дорог, никуда не ведущих. Церковь, маленькое кафе, которое было закрыто, магазинчик, булочная, также уже закрывшаяся к тому времени, когда мы приехали, старьевщик, торгующий реликвиями со старинных ферм.
Следуя указаниям агентства по жилым помещениям в сельской местности, мы свернули на перекрестке налево, на узкую дорогу. Живые ограды земельных участков поддерживались колючей проволокой, серый ослик бродил по полю, несколько коз были привязаны к брошенному плугу; единственным живым существом, не считая этих животных, был старик, который окучивал картошку.
Эмме, конечно же, нужно было поговорить с ним, спросить, насколько мы близки к цели. Старик разогнул спину, отбросил картошку и медленно заковылял к нам — пенсионер в голубой рабочей одежде и прочных сандалиях. Сначала он не понял, и Эмма снова повторила свой вопрос, будто разговаривала с каким-то немым придурком: