Криминал-шоу
Шрифт:
– Ой, не могу! Ой, мамочки мои, сейчас помру!..
А Зоя кричала слезливо и пьяно: мол, сам виноват, мол, это она назло ему, Игорю...
Позже он пёр, надрываясь, увесистую свою благоверную на раме велосипеда ночной дорогой нах хаус, изводил насмешками. И знал, что будет изводить теперь очень и очень долго - до того смотрелась нелепо толстая, хронически фригидная, да еще и влюбленная в него, в мужа, Зоя в роли изменницы, в роли чужой любовницы. По правде говоря, Игорь шутил-кобенился чуть через силу, с неохотой - все же корябнуло по сердцу: как бы там ни было, а рога носить любому мужику чести мало. Но, с другой стороны, Игорь сразу почувствовал, как с души его свалилась громадная глыба вины перед женой за Арину. А вина
Всё?.. Хотя, ладно: если сегодня жизнь кончится - то и думать нечего. (Игорю самому как-то отстранено, извне, нравилось, как хладнокровно он размышляет о скорой своей неминуемой смерти.) Трагическая кончина все спишет. Всю его несуразную жизнь оправдает...
А вдруг он выкарабкается? Что если еще не финита ля комедиа?.. Как быть, если это только новое предупреждение свыше, последнее, грозное? И впереди еще - двадцать! тридцать! сорок лет!.. Конечно, первым делом - не пить. Хватит, отпил свое. Нутро все сгорело-сгнило, мозги, он чувствует, все сильнее разжижаются, можно и вообще одебилиться. Да и теоретически Игорь давно уже осознал, и не только в больнопохмельном состоянии: спиртное ничему не помогает, не делает жизнь беззаботнее, не успокаивает душу. Наоборот.
Нет, всё: не пить и - работать, пахать и пахать.
Сделать книгу Устроиться хотя бы в газету корреспондентом... Ремонт вон в квартире пора начинать... Да и личную эту самую жизнь пора окрасивить... Эх, Игорь, Игорь - Игорь Александрович! Ведь все молодые годы свои читал журнал "Юность", питался ее рафинированной молодежной прозой, призывающей безжалостно бросать запутанное прошлое и настоящее, мчаться в неведомые дали, на новые места, начинать новый отсчет судьбы. Да и правда - это самый лучший выход: собрать чемоданишко и махнуть куда-нибудь в Сибирь, в районную газетку где-нибудь в тайге, вдохнуть свежего воздуха, омолодиться душой и телом. Грызть кедровые орешки, ходить на медвежью охоту, влюбиться в дочку лесника - в какую-нибудь Олесю...
Игорь мечтал, но помнил в глубине сознания, что мечтает и что вряд ли решится на такой подвиг. А вот более реально: убедить себя всерьез и по-настоящему, что с Ариной все кончено, что они никогда не соединятся, что образ ее со временем потускнеет, голос сотрется в его памяти, запах забудется, и будет лишь теплая легкая грусть просыпаться в душе при случайном воспоминании об Арине. Благодарная грусть, такая же сладкая, как при воспоминаниях о Гале, Лиде, Маше, Лене и еще двух-трех девочках, девушках и женщинах, которых в свое время Игорь любил счастливо, всерьез, и, расставаясь с ними, думал, что не переживет этого... Пережил.
Итак, заглушить поскорее тягу к Арине, вернуться в семью, попробовать склеить разбитые отношения, пожалеть Зою. Глядишь, и все вернется на круги своя: они с женой доживут свой век мирно, в согласии, спокойно, пусть без бурных чувств, но в крепкой супружеской дружбе... Мало ли таких семей!
Эти благочестивые постные мысли упаковали мозг, утянули-погрузили Игоря в темный омут сна. Ему снился щекотный, греховный, тревожно-стыдный сон. Будто лежат они с Зоей на своём родимом раскладном диванчике, на белоснежных простынях, - голые, ласковые, только что испытавшие радость сближения. И тут Игорь видит: здесь же, в комнате, на раскладушке лежит, укрывшись, Арина и с тоской, со слезами смотрит в их сторону. У Игоря сжалось сердце, но он боится, что жена заметит его интерес к Арине. Вдруг Зоя приподымается, машет Арине рукой, зовет: иди, иди к нам, не бойся! Та встала, тоже обнаженная, прикрывая руками груди с нежными совсем детскими сосками и пуховый треугольничек внизу живота, скользнула в ним под одеяло, прижалась к Игорю, затомила горячим телом...
– А?!
– Игорь привскочил от прикосновения к плечу. Над ними склонился поэт.
– Вставайте, зовут обедать.
Игорь протер глаза, сел, надел очки, глянул на часы - пять пополудни. Криво усмехнулся:
– Что, в этой конторе перед смертью еще и кормят?
Вадим грустно на него глядел.
– Как же это вы не сбежали, а? Такой шанс был.
Игорь безнадежно махнул рукой: чего уж теперь языком бить.
В гараже было пусто. Игорь подошел к раковине в углу, сполоснул студеной водой руки, лицо, прополоскал зубы, потер их пальцем - совсем его в свинью здесь превратили. Вадим повел его к гаражной двери, распахнул ее. Ну да, конечно, что ж теперь глаза заматывать, коли пленник уже двор видал. Был солнечный тихий вечер. Тварь цепная сверкала злобным взглядом из будки, высовывалась, но Вадим окриками загонял ее обратно. Игорь, проходя мимо "мерседеса", заглянул в зеркальце: мама моя - бомж бомжем. Пригладил слегка волосы. Вдруг повернулся к поэту.
– А сейчас нельзя? Только б на улицу выскочить...
Вадим покачал головой, кивнул на дом. Из окна веранды на них пристально смотрел жирный.
Поднялись на крыльцо, вошли в дом, скинули туфли у порога, ступили в просторную комнату. Вся банда была в сборе. Даже старуха ведьма то и дело шаркала из кухни, добавляла к уставленному столу новые тарелки и чашки. Обстановка в доме стандартная, но ценная: сервант с бронзовым декором, стол и стулья с гнутыми ножками, телевизор "Тошиба", видик, музыкальная горка "Маде ин...", ковры на полу, на двух стенах, занавеси на окнах из странного, темно-синего, тюля в крупную клетку, словно решетки. Окна выходят во двор.
Все уже сидели за обширным столом. Посередине горец, без очков, без пиджака, в белой рубашке. По бокам от него - братец с сестрой, трезвые, скучные, с отвислыми губами. Два стула - свободны. К трапезе еще не приступали.
– Э, прахади, дарагой. Пращальный абэд кушать будэм.
Слово "прощальный" прозвучало зловеще, двузначно. Игорь хотел отказаться, но, как всегда, когда организм переборол-пережил похмелье, в животе кишки пищали от голода. Игорь вслед за поэтом сел, пододвинулся вместе со стулом к пиршественному столу. Сглотнул слюнки - икра черная и красная, салат из помидоров, огурцов и лука, селёдка в натуральном виде и селедка под шубой, еще какие-то диковинные разноцветные салаты, куриные ножки, холодец, сало соленое, буженина, грибы маринованные, сервелат, сыр, прозрачные пластики осетрины, шпроты в баночке, а в центре стола дымился в громадном блюде цельный поросенок, обложенный жареным картофелем и обсыпанный щедро зеленью. На маленьком столике рядом с Лорой дожидались своего часа напитки - две бутылки "Плиски", две "Чио-Чио-Сан" и штук десять пепси-колы.
– Э, Лора, дэвачка, налэй дарагому гостю, - бодро сказал Карим и чувственно потрепал снулую бандитку по щеке.
Он вообще, видно было, находился в добром расположении духа, был необычно говорлив, темные масляные глаза его томно щурились. Вероятно - дела в этом городе провернул как надо.
– А ты, Витя, налажи дарагому гостю закусить, паухаживай, - и бородач потрепал жирного по мясистой щеке так же чувственно, как до этого деваху.
– Мне - пепси, - сказал твердо Игорь.
– Э, что так? Абижаешь.
– Мне - только пепси, - повторил упрямо Игорь.
– Я не пью.
– Хо!
– оживился хряк, тряхнул косицей.
– Во, пидор! С каких же это пор?
– Со вчерашнего дня, - спокойно, глядя в его свиные глазки, ответил Игорь.
– Кстати, и тебе очень и очень даже не советую пить.
– Это еще почему? Чего ты?
– А то! Видишь ли, любезный, не хотел тебя пугать, но уж так и быть. Я-в медицине кой-чего понимаю, Витя. Погляди внимательнее в зеркало на белки своих глаз, на цвет кожи лица, изучи белые пятнышки на ногтях. У тебя, Витёк, цирроз печени и в очень запущенном состоянии. Так что, голубчик, меня ты не надолго переживешь - осталось тебе месяца два, от силы три. Мужайся, дарагой, готовься.