Кристиан Ланг - человек без запаха
Шрифт:
Сарита снова улыбнулась:
— Хороший. А Марко ушел через пять минут после того, как я вернулась. Это я так, если тебе вдруг интересно. — Помолчав, она тихо добавила: — Вообще-то, Ланг, я тебя немножко люблю, не забывай об этом.
Вспоминая ту счастливую зиму и весну, Ланг часто рассказывал о том, как замечательно Сарита обращалась с Миро, и о ее ангельском терпении по отношению к Марко. Ланг также с удовольствием говорил, что в скором времени они с Саритой научились понимать друг друга с полуслова. Вероятно, Лангу было важно убедить меня, что их страсть носила не только сексуальный характер, и я не усомнился в правдивости его слов.
Марко продолжал избегать Ланга. Однако, возвращаясь из своих загадочных поездок по Финляндии и из-за границы,
15
Старейший в Финляндии парк аттракционов.
Но что больше всего нравилось Лангу, так это не сдержанность Сариты по отношению к невидимому Марко, а то, как она обращалась с Миро. Бывало, Сарита понастоящему сердилась на мальчика. Раздражалась и ругала его. Могла даже всыпать ему, если он капризничал и долго собирался перед выходом на улицу. Но Сарита никогда не переступала границу. Она никогда не оскорбляла Миро, никогда не унижала его, и если порой бывала с ним чересчур резка, то потом искренне раскаивалась, просила прощения и нежно обнимала его. Поэтому Миро любил ее и был уверен в ней настолько, что иногда даже позволял себе вспышки гнева — поведение, подчеркивал Ланг, слишком дерзкое ддя ребенка из неполной семьи.
Когда Ланг наблюдал за жизнью Сариты и Миро, то, случалось, перед ним открывались окошки, в которые он мог разглядеть свое прошлое, на долгие годы стертое из памяти. Вот они с Анни и Юханом в маленькой квартире на Фьельдальсгатан в Тэлё. Начало восьмидесятых годов. Каждый вечер, спокойные и счастливые, они сидят за ужином, точно так же, как сейчас, с Саритой и Миро; и точно так же, как Миро, Юхан прячется под столом и хватает взрослых за ноги. Иногда Ланг видел перед собой то, что когда-то занимало важное место в его жизни, но о чем он еще ни разу не вспоминал; пеленальный столик, памперсы, влажные салфетки. Вот Юхан перестал кричать, как только его переодели, и довольно посапывает в темноте. Ланг вспомнил осень, когда сыну исполнился год, но он еще не ходил в сад, а Анни вернулась на радио. Ланг сидел дома и, пока Юхан спал, писал свой первый роман. Юхан просыпался, и они шли гулять. Каждый день Ланг катал коляску по парку Хесперия под моросящим дождем, который, казалось, никогда не кончится. Юхан сидел прямо, на голове у него была бирюзовая шапка, завязанная под подбородком, и он улыбался всем, кто встречался им на пути. Они заходили в кондитерскую и покупали пироги с мясом Лангу и клубничное мороженое им обоим. Но когда они возвращались домой и садились обедать, Юхан ухитрялся перемазать пюре из лосося с картошкой все вокруг — стены, Ланга, свои собственные жиденькие волосы. И тогда Ланг, взбесившись, выдергивал его из стульчика и буквально швырял на пол, а Юхан безутешно плакал.
Больше года Ланга преследовали образы из прошлого. Они причиняли ему боль, так как напоминали о холодной атмосфере дома, где он вырос, о неудачах молодости. Однако теперь, когда перед ним всплывали не только воспоминания о печали и страхах, но и о минутах счастья — а такие минуты есть в жизни каждого, только о них мы слишком быстро забываем, — Ланг успокоился. И он был благодарен Сарите, благодарен за то, что оставалась рядом и на собственном примере научила его вспоминать, не поддаваясь печали и чувству стыда.
Бывали минуты, которые позже Ланг назовет минутами ясновидения, но которые тогда приписывал своему невротическому характеру. Порой в смехе Сариты он слышал какой-то надрыв и неуверенность. Она начинала смеяться над словами Ланга, Миро или Кирси чуть раньше или, наоборот, позже, чем следовало, и в ее смехе звучали пронзительные нотки, словно на самом деле она хотела заплакать, или укусить, или то и другое одновременно. Еще бывало, что Сарита, не желая казаться сентиментальной, предавалась необузданной и грубой похоти, а иногда пряталась за циничными и ироничными остротами, да так ловко, что цинизм и ирония затмевали все остальные ее качества. Ланг подозревал, что Сарите слишком рано пришлось начать взрослую жизнь, что она издергана противоречивыми требованиями — со стороны родителей, друзей, Марко или кого-то еще, — Ланг пока не осмеливался заговорить с ней об этом. Обычно он ждал, когда пройдет ее плохое настроение, когда она подойдет, поцелует его в губы и улыбнется той особенной улыбкой, от которой внутри у него все трепетало. В такие минуты Ланг, которого раньше было не пронять никакими улыбками, забывал обо всех своих сомнениях. Он чувствовал только необыкновенную близость с Саритой, очень хотел сблизиться с ней еще больше, и постепенно в нем вызревало решение. А когда в конце марта позвонила мать и сказала, что его сестру Эстеллу снова положили в больницу, он уже знал наверняка: он доверится Сарите, расскажет ей о своем детстве, о своей семье, родителях и об Эстелле.
10
Мы с Лангом всегда были разными людьми. У нас было не только разное происхождение, но и разные способности, поэтому наша дружба с самом начала оказалась кособокой и неравной. Однако объединяла нас именно дружба. А кроме дружбы — писательский труд, закрепление слов на бумаге, попытка найти способ рассказать то, что на самом деле рассказать невозможно. А еще любовь к Эстелле и скорбь по ее исковерканной жизни.
С детства Ланг подшучивал надо мной, над моей бесталанностью и нехваткой воображения. Ланг — удивительный человек, он не испытывает страха перед самыми потаенными человеческими сторонами. Я — не такой. Ланг атакует, соблазняет, делает первый шаг. Я — нет.
Обычно, погружаясь в повествование, я становлюсь глух и слеп к окружающему миру. Но Ланг никогда не скрывал своего презрения к психологическому реализму, приверженцем которого я являюсь, и потому, прежде чем начать этот рассказ, мне пришлось выслушать столько саркастических наставлений и категорических запретов, что я чувствовал себя связанным по рукам и ногам. Однако вместо того чтобы поведать вам обо всех шутках и колкостях в письмах, которые Ланг присылал мне из тюрьмы, я предлагаю вам прочесть конец рецензии на мой четвертый роман, «Ночь над Кальхамрой». Кальхамра — это фиктивное, вымышленное название предместья, где я вырос. Вот такие строки, подписанные К. Л., можно было прочесть в одном очень известном литературном журнале почти семь лет назад, спустя несколько месяцев после выхода моей книги:
«…Итак, новый роман Конрада Венделя написан серьезно и с размахом, кроме того, в нем есть нравственный этос, толкающий действие вперед. Но возможно, проблема как раз в том и заключается. Вен дель так много хочет сказать, что в результате напичкал свою книгу самой разной всячиной. Автор любит своих героев и непременно хочет их всех примирить, а потому роман от начала до конца пронизан судорожной чувствительностью, которая усугубляется тем, что действующие лица неуклюжи и несчастливы в отношениях с другими людьми.
Из романа в роман Конрад Вендель преследует достойную цель: изобразить наше недавнее прошлое и смену настроений, сформировавшую разные поколения второй половины двадцатого века, и Вендель обладает социологической и психологической проницательностью, которые требуются для осуществления этого проекта. Но вместо толкования Вендель слишком часто удовлетворяется пересказом. А поскольку в его видении мира есть два фатальных ограничения — маниакальная, устаревшая классовая перспектива и вера в то, что причины поведения взрослого человека следует искать в детстве, — то масштабное повествование на самом деле оказывается на удивление куцым. А поскольку на этот раз Вендель сильнее, чем когда-либо, поддался своему главному искушению, избыточному употреблению громоздкого реквизита эпохи, то для буржуазии, претендующей на самокритику, эта книга — всего лишь невинное развлечение. Конрад Вендель на этот раз заставил меня вспомнить слова Малларме о Золя и других натуралистах: Ils font leurs devoirs — они пишут школьные упражнения».