Кристиан Ланг - человек без запаха
Шрифт:
— Мне было всего девятнадцать, когда родился Миро. Марко — двадцать. Мы пытались, но… — Сарита на мгновение замолчала, но потом продолжила: — Марко был слишком неугомонный. Водился с плохой компанией. Когда родился Миро, он служил в армии, там ему было хорошо. Вернувшись со службы, он на несколько месяцев успокоился. С Миро он обращался замечательно. Но потом вдруг стал пропадать — сначала он отсутствовал по нескольку дней, потом — неделями.
Сарита шла, опустив голову, и Ланг видел, что ей больно вспоминать все это. Но она продолжила:
— За день до того, как Миро исполнился год, Марко посадили за кражу и сбыт краденого. Ему дали семь месяцев, и я поняла, что мне придется справляться самой. Тогда я уже поступила в университет и хотела только учиться и заботиться о Миро. А Марко забил себе голову… всякой ерундой.
Они уже почти подошли к гостинице, и, когда Сарита замолчала, Ланг спросил:
— Чем именно?
— Марко всегда много читал, — ответила Сарита. — Он читает и газеты, и книги, но только понимает все по-своему. К тому же в тюрьме он с кем-то познакомился. Забил себе голову…
— Что значит уехал? — не понял Ланг. — Куда?
— Уехал, — неохотно повторила Сарита, — уехал… воевать.
Ланг удивленно посмотрел на нее:
— Воевать? Ты хочешь сказать… на Балканы? В Боснию?
— Кажется, да, — ответила Сарита, — или в Хорватию. Это не важно. Он довольно скоро вернулся. Они… уж не знаю кто… они отослали его обратно.
— Но зачем?! — возмущенно воскликнул Ланг. — Какого черта обыкновенный финский парень, у которого есть маленький ребенок… Я не понимаю!
— Не знаю, — сказала Сарита. — Думаю, он хотел мне все объяснить, но я не стала слушать. Знаю только, его сильно задело, что его отослали обратно. Марко думает, будто он сильный и неуязвимый, он не понимает, что многие считают его психом.
— А ты? — спросил Ланг. — Ты тоже считаешь его психом?
— Иногда, — устало ответила Сарита. — Давай теперь поговорим о чем-нибудь другом. Я уже рассказала все, что хотела.
Ночью, в их последнюю ночь в гостинице, Ланг уже забыл, что бывший муж его любовницы когда-то хотел стать наемником. Зато мысль о том, как подростки Сарита и Марко занимались любовью в снегу, никак не давала ему покоя. И когда они легли, Ланг попросил Сариту рассказать, как это было, тогда, в парке в Сэрнесе, или в другой раз, недалеко от ледоколов. И Сарита согласилась. Она рассказала об облаках на черном зимнем небе, о теплом желтом свете, который падал из окон домов, стоявших неподалеку, а главное, о резком контрасте между уличным холодом и жарой, наслаждением и влагой внутри них. Они сливались воедино, превращались в один горячий комок, назло холоду и смерти, которые караулили их повсюду в темном и ветреном городе. И когда Сарита говорила все это, Ланг лежал рядом, слушал и по ее голосу понимал, что воспоминания возбуждают и заводят ее. Он слышал и видел, как она медленно ласкает себя под одеялом, и в эту минуту его охватило бешеное, необузданное желание. Такого непреодолимого влечения он еще никогда не испытывал — влечения тем более странного, что два дня они только и делали, что занимались любовью. Он откинул одеяло и прильнул к ней, а она, не раздумывая, приняла его. Потом Ланг будет помнить только то, что Сарита подняла ноги и развела их как можно шире; она стонала: «Ну же, давай!», и, как ни странно, говорил мне потом Ланг, в ту минуту он вовсе не чувствовал себя шутом, он существовал, он жил, он наполнял ее, ни секунды не думая о том, что Сарита, быть может, лежит под ним, кричит и стонет, но при этом смотрит в окошко на снежинки, которые падают на маленький город и поблескивают в свете фонарей.
13
Прежде чем позволить этому повествованию прийти к своему неизбежному заключению, я хотел бы в последний раз мысленно вернуться в годы нашей юности. Не знаю, зачем я это делаю, просто не могу иначе, хотя Ланг посмеялся бы надо мной и сказал, что я пребываю в плену собственных иллюзий. Он сказал бы, что мир, в котором мы росли, превратился в мираж, бесконечно далекий от нашей сегодняшней реальности, и потому утратил всякое значение для тех, кем мы стали. Но я думаю, Ланг ошибается и, наоборот, правы те, кто думает, что судьба каждого человека определяется временем его рождения. И хотя я знаю, что Ланг горячо бы протестовал и заявил, что я проецирую на него свои комплексы, что пишу о себе, а не о нем, я все равно полагаю, что сам Ланг не смог стать исключением из этого правила. К примеру, он недооценивал разрыв между в общем-то инертной, пассивной натурой Сариты и своим извечным стремлением к вызову, к победе. И, что еще важнее, он никогда не замечал пропасти, отделявшей отчаяние Марко от его собственного. Отчаяние Ланга коренилось в страхе, который он испытывал при мысли о том, что состарится, а опыт всей его жизни окажется никому не нужным, и страх этот знаком сегодня каждому взрослому представителю западной цивилизации. Но отчаяние Марко имело совсем другие корни, оно было гораздо более глубоким, диким, абсолютным — и потому опасным. И я, как человек, который знает Ланга с детских лет, с трудом верю в то, что он действительно ничего этого не замечал. А может быть, он видел опасность с самого начала, но не желал ничего менять? Напрашивается невольный вопрос: насколько сам Ланг понимал или чувствовал присутствие своей темной стороны? Или он осознал это уже потом, когда было слишком поздно, в ту ночь, когда он — дрожащий и мертвенно бледный — забирал меня на своей «селике» с площади Тэлё?
Остров, который принадлежал семье Ланга, был расположен во внешней части архипелага, на южной стороне широкого и обычно ветреного и неспокойного залива. Остров был высокий, скалистый и неприступный: друзья Ланга в шутку называли его Алькатрасом. Еще до того, как мы закончили гимназию, у Стига Улофа качались проблемы со здоровьем. Вместе с Кристель он проводил большую часть лета в городе, и Ланг приглашал своих друзей на этот остров. Порой там собирались большие и шумные компании мальчишек и девчонок, порой устраивались мальчишники для близких друзей, которые пили всю ночь, а днем выходили под парусом и купались. С одиннадцати лет я бывал на Алькатрасе каждое лето, и мне там нравилось, несмотря на то что место это было малоприветливым,
В то лето нам с Лангом было по семнадцать, и оставалась лишь пара недель до возвращения Эстеллы из Америки. Ланг уже пережил те метаморфозы, о которых я говорил: из успешного, но застенчивого и нелюдимого мальчика он превратился в самонадеянного и нахального типа, склонного к несколько странным, а порой даже жестоким выходкам. В те выходные на острове нас было мало — только самые близкие друзья и их девушки. Ни у Ланга, ни у меня на тот момент подруг не было. Как всегда, мы много пили, но в первый день настроение у всех было отличное. В субботу ближе к вечеру Лангу взбрело в голову перетащить гриль, еду и выпивку на маленький пляж, что ютился между отвесных скал на южной стороне острова. С моря дул сильный ветер, зеленая вода зловеще пенилась, и, хотя небо оставалось ясным, было так холодно, что никто из нас не изъявил желания купаться. Вместо этого мы разожгли огонь и собрались вокруг костра. Возможно, именно холод и подавленное настроение гостей стали причиной того, что случилось, когда зашло солнце. Ланг подобрал на берегу два камня и ударил одним о другой, чтобы привлечь наше внимание. Хотя с тех пор прошло уже больше четверти века, я отлично помню его первые слова: «Как вам известно, через пару недель моя сестра возвращается домой, и я хочу, чтобы вы также знали, что жду ее не я один, кое-кто ожидает ее приезда с еще большим нетерпением…
Дальнейшие действия Ланга до сих пор остаются для меня загадкой. Риторический пафос в его рассказе возрастал с каждой новой фразой и предвосхищал моменты его наивысшего вдохновения на телевидении. Он рассказывал всем о моей давней и безответной любви к его сестре. Рассказывал во всех детaлях. Так получилось, что я сидел чуть поодаль от остальных, и, пока мой взгляд блуждал между океаном и костром, демонстрируя присутствующим мое безразличие, Ланг углублялся во все более интимные подробности. И когда он заговорил о том, как однажды ночью в прошлом году мы наблюдали со спины, как Эстелла мочится на траву, я заорал, изо всех сил стараясь, чтобы голос мой звучал грубо, мужественно и грозно:
— Заткнись сейчас же, а не то я расквашу тебе всю физиономию!
Взгляд Ланга был исполнен чувства собственного превосходства. Пламя костра сверкнуло в его глазах, и он сказал:
— Что ж, Конни, попробуй.
После чего повернулся к аудитории, готовясь нанести мне смертельный удар.
За несколько месяцев до этого, в одну из суббот мая, мы собрались в квартире у Ланга на Петерсгатан. Стиг Улоф и Кристель поехали развеяться на Алькатрас, и нас было пять или шесть парней с запасом выпивки на всю ночь. Мы здорово надрались. Весеннее небо не желало темнеть и не давало покоя. В какой-то момент Ланг показал мне альбом с фотографиями Эстеллы, загорающей без купальника. Чуть позже я взял альбом, выскользнул из комнаты — мне хотелось думать, что незаметно, хотя я и знал, что Ланг видел меня краем глаза, — и заперся в ванной. Мало того, прежде чем выйти из ванной, я вытащил одну из фотографий Эстеллы и сунул в задний карман джинсов. Когда на следующее утро я проснулся у себя дома на окраине с фотографией Эстеллы в кармане, щеки мои зарделись от стыда, но я уже ничего не мог с этим поделать. И вот теперь, три месяца спустя, в этот августовский вечер, Ланг унижал меня в присутствии своих друзей. Он принялся рассказывать о том, как «Конни все лето дрочил перед фотографией Эстеллы». Потеряв дар речи, я с трудом сдерживал слезы и был рад, что в сумерках не видно моего лица. Некоторые парни, из числа самых верных приспешников Ланга, готовых вылизывать его туфли в случае, если он вляпается в собачье дерьмо, тыкали в меня пальцем и бешено ржали. Однако остальным было явно неловко, они молчали, опустив глаза, а одна девушка тихо сказала своему парню:
— Может, уже хватит? Что он себе позволяет?
Когда Ланг наконец закончил, я попытался поймать его взгляд, и мне это удалось, но глаза его оказались совершенно пустыми. Вернее, в ту минуту в его глазах поселился кто-то другой.
Я не хочу демонизировать Ланга; я пытаюсь зафиксировать на бумаге сложность его натуры. Он извинился за свою выходку на Алькатрасе на следующий же день. Он был бледен, но собран, и раскаяние его не вызывало сомнений. Когда Эстелла оправилась после своего первого кризиса, мы стали с ней встречаться. Я горячо любил ее, и мы были вместе без малого семь лет. Ланг никогда не рассказывал ей о том случае с ее фотографией из альбома и никогда не напоминал мне об этом шутки ради даже с глазу на глаз. В то лето, когда Ланг со своей женой Анни, Эстелла и я отдыхали на Алькатрасе в последний раз, мы высекли наши имена на скале, что высилась над тем самым пляжем, где он однажды унизил меня. Это случилось вскоре после рождения Юхана, незадолго до того, как Стиг Улоф и Кристель продали остров. В то время Ланг был сама благопристойность: молодой отец и студент университета. Человек, который, возможно, уже почувствовал в себе незаурядный талант, но еще не успел стать его жертвой. Он помогал мне и словом, и делом в моих отношениях с Эстеллой. Ланг сам видел, как счастлива она была в те годы. Она была спокойна и полна энергии, изучала историю искусств и пела в хоровой капелле, и даже смерть отца не выбила ее из колеи. Когда Эстелла оставила меня несколько лет спустя, я поначалу решил, что она сочла меня недостойным стать членом их семьи, — настолько велик был мой комплекс неполноценности, приобретенный за годы взросления рядом с такими людьми, как они, такими недоступно умными, привлекательными и светскими. Примерно через полгода после того, как Эстелла заболела во второй раз, мы с Лангом сидели в баре, и я высказал ему свое предположение. Он с грустью посмотрел на меня: