Кристина
Шрифт:
— Дружбой, — сказал Джордж Лебэй. — Она питается дружбой. И я бы тебе посоветовал приготовиться к худшему, Дэннис.
Он хлопнул дверцей своей «чеветты» и включил зажигание. Когда машина отъезжала, я вспомнил о том, что Эрни должен был увидеть меня подходившим к стоянке с другой стороны, и как можно быстрее побежал прочь.
12. НЕКОТОРЫЕ СЕМЕЙНЫЕ ИСТОРИИ
Мотель «Рэйнбоу» был действительно плох. Он был как раз таким местом, где вы ожидаете встретить престарелого учителя английского языка.
Позже я
Лебэй со стаканом в руке сидел перед коттеджем номер четырнадцать. Я подошел и обменялся рукопожатием.
— Выпьешь чего-нибудь не очень крепкого? — спросил он.
— Нет, спасибо, — ответил я и сел в садовое кресло, стоявшее рядом.
— Тогда я расскажу тебе, что смогу, — сказал он мягким учительским голосом. — Я на двенадцать лет моложе Ролли, и я все еще человек, который учится старости.
Я неловко поерзал в кресле, но так ничего и не сказал.
— Нас было четверо, — продолжал он. — Ролли самый старший, а я самый младший. Наш брат Эндрю погиб во Франции в 1944 году. Он и Ролли оба служили в армии. Выросли мы здесь, в Либертивилле. Тогда он был просто маленьким поселком. Но достаточно обжитым, чтобы в нем были лучшие и худшие. Мы были худшими. Бедными из бедных. — Он хихикнул и налил вина в стакан. — О детстве Ролли я, пожалуй, могу сказать только одну вещь — все-таки у нас была большая разница в возрасте. Но кое-что я запомнил, потому что эта черта присутствовала в нем постоянно.
— Какая черта?
— Его злость, — сказал Лебэй. — Ролли всегда на что-нибудь злился. Он злился на то, что ему приходилось ходить в школу в заштопанной одежде, на то, что его отец был пьяницей и не имел постоянной работы, что мать не могла заставить его бросить пить. Он злился на Эндрю, Марсию и меня за то, что мы делали нищету совсем невыносимой.
Он засучил рукав и показал мне свою старческую руку с узловатыми сухожилиями, выступавшими из-под тонкой, дряблой кожи. От локтя к запястью тянулся шрам.
— Это подарок от Ролли, — сказал он. — Он мне достался, когда ему было четырнадцать лет. Я возился с цветными кубиками, которые должны были изображать машинки, а он как раз выскочил из дома, чтобы бежать в школу. Наверное, я оказался на его пути. Он оттолкнул меня, сделал еще несколько шагов, а затем вернулся и столкнул меня с порога. Я упал на колья ограды, окружавшей несколько подсолнухов, которые мама почему-то называла — наш сад. Я был весь в крови, и меня все жалели. Все — кроме Ролли. Он кричал:
«Не попадайся мне на дороге, паршивый сопляк! Не лезь мне под ноги, слышишь?»
Я еще раз взглянул на старый зарубцевавшийся шрам и удивился его размеру. В 1921 году он изуродовал ручку трехлетнего мальчика, из которой, должно быть, тогда вылилось немало крови. Потом рана затянулась, но шрам… он явно стал больше.
Я содрогнулся. Мне вспомнился Эрни, стучавший кулаками по приборной доске моей машины и кричавший, что заставит их съесть это, съесть это, съесть это.
Джордж Лебэй внимательно посмотрел на меня. Не знаю, что он увидел на моем лице, но стал медленно опускать рукав, и это было похоже на то, как занавес постепенно закрывает вид невыносимого прошлого.
Он отхлебнул из стакана.
— Когда отец узнал, что сделал Ролли, то жестоко избил его. Однако Ролли не раскаивался в своем поступке. Он плакал, но не раскаивался. — Лебэй снова хихикнул:
— Мама испугалась, что отец прибьет его, и вступилась за сына, а он все кричал: «Пусть не мешается под ногами! В следующий раз ему еще больше достанется, и ты меня не остановишь, старый пьянчуга!» Тогда отец ударил его по лицу и разбил нос — Ролли упал, закрылся обеими руками, сквозь пальцы потекла кровь. Мама кричала, Марсия плакала, Дрю забился в угол, а Ролли все повторял: «Ему еще больше достанется, ты, старый проклятый пьянчуга!»
На небе уже отчетливо проступили звезды. Пожилая женщина вышла из коттеджа, спустилась по дорожке и, достав чемодан из багажника белого «форда», вернулась с ним обратно.
Где-то играло радио. Оно не было настроено на УКВ-104, где обычно передавали программы рок-музыки.
— Его бесконечная ярость, вот что мне запомнилось больше всего, — мягко продолжал Лебэй. — В школе Ролли затевал драки со всеми, кто смеялся над его одеждой и плохо постриженными волосами, он дрался даже с теми, кого только подозревал в насмешках над ним. В конце концов он бросил школу и вступил в армию.
— Двадцатые годы были не самым лучшим временем для службы в армии. Он кочевал с базы на базу, сначала на Юге, потом на Юго-Западе. Приблизительно раз в три месяца мы получали от него письмо. Он был таким же злым, как и прежде. Его злили те, кого он называл «говнюками». Они мешали ему продвигаться по службе, не давали отпусков и придирались к нему по любому поводу. Иногда они отправляли его в гарнизонную тюрьму. В армии его держали только потому, что он был превосходным механиком — он мог поддерживать в рабочем состоянии всю ту старую и никудышную технику, которую конгресс выделял армии.
Неожиданно для себя я подумал об Эрни, у которого тоже были золотые руки.
Лебэй немного наклонился вперед:
— Но талант лишь увеличивал его злость.
— В каком смысле?
Лебэй еще раз хихикнул:
— В армии он ремонтировал грузовики, тягачи, бульдозеры и легковые машины. Однажды, когда какой-то конгрессмен посетил Форт Арнольд в западном Техасе и задержался в нем из-за поломки автомобиля, командир Ролли решил выслужиться и заставил его целые сутки возиться с шикарным «бентли» конгрессмена, для которого в армии, конечно, не было никаких запасных деталей. О да, мы получили от Ролли письмо, где четыре с половиной страницы были посвящены этому «говнюку» — странно, что они не сгорели от злобы и ненависти, наполнявших каждое слово.