Критические рассказы
Шрифт:
В стихотворении «В синем небе» такие:
тишина — весна, весна — она, сплела — привела, колокола — купола, весна — она, тишина — весна.А-а-а-а-а-а-а.
Иногда, но гораздо реже, стиху Блока случалось протекать по целому ряду о:
— И оглушонный и взволнованный вином, зарею и тобой…
— И томным взором острой боли…
— Сонное озеро города…
— Потом на рёбра гроба лёг…
Иногда по сплошному и:
Мы отошли и стали у кормила. Где мимо шли сребристые струи… Отцвели завитки гиацинта…Иногда по сплошному у:
Идут, идут испуганные тучи… Я смеюсь и крушу вековую сосну…Случалось, что одна его строка протекала по звуку а, а другая, тоже вся от начала до конца, по звуку е:
Ты, как заря, невнятно догорала В его душе и пела обо мне.И кто забудет то волнующее, переменяющее всю кровь впечатление, которое производил такой же звуковой перелив в «Незнакомке», когда после сплошного а в незабвенной строке:
Дыша духами и туманамивдруг это а переходило в е:
И веют древними поверьями.Почему-то эти прогрессии и регрессии гласных ощущались в его стихах сильнее, чем в каких-нибудь других до него. Но это было не простое сладкозвучие. Каждый звук был, повторяю, осердечен: и чего стоила бы, например, его строка о зловещем движении туч, если бы это зловещее движение туч не изображалось в ней многократно повторяемым у:
Идут, идут испуганные тучи…
Музыкальная изобразительность его звуков была такова, что когда он, например, говорил о гармонике, его стих начинал звучать, как гармоника:
С ума сойду, сойду с ума, Безумствуя, люблю, Что вся ты — ночь, и вся ты — тьма, И вся ты — во хмелю.Когда говорил о вьюге, его стих становился вьюгой, и, например, его «Снежная Маска» не стихи о вьюге, но вьюга. Вы могли не понимать в них ни слова, но чувствовали ветер и снег. Ему достаточно было сказать, что сердце — летящая птица, как его стих начинал лететь, и не передать словами этих куда-то несущихся, тревожных, крылатых
Инерция звукового мышления сказалась у Блока и в том, что он во время творчества часто мыслил чужими стихами, не отделяя чужих от своих, чувствуя чужие — своими, при чем воспроизводил не столько слова, сколько интонации и звуки. Звуковая впечатлительность его была такова, что он запоминал чужие стихи главным образом как некий музыкальный мотив, ощущал в них раньше всего — мелодию. У Пушкина, например, есть строка:
Черты волшебницы прекрасной.Блок бессознательно воспроизводил ее так:
Черты француженки прелестной,даже не замечая, что это чужое. У Пушкина сказано:
Корме родного корабля.У Блока:
Мечту родного корабля.У Пушкина:
Я долго плакал пред тобой.У Блока:
Я буду плакать о тебе.У Пушкина:
Мария, бедная Мария.У Блока:
Мария, нежная Мария.и т. д., и т. д. Его стихи полны таких звуковых реминисценций. Тут и развенчанная тень, и путник запоздалый, и проч. Звуковые волны, которым он любил предаваться, несли его куда хотели — часто по чужому руслу. Порою он замечал, что воспроизводит чужое, и указывал в особом примечании, что такие-то сочетания слов принадлежат не ему, а Полонскому, Островскому, Влад. Соловьеву, что его строка:
Молчите, проклятые книги,есть повторение майковской:
Молчите, проклятые струны!что его строка:
Те баснословные годаесть повторение тютчевской:
В те баснословные года.Но в большинстве случаев это происходило у него бессознательно, и когда, например, он писал:
Сомнительно молчали стекла…он не заметил, что повторяет тютчевское:
Молчит сомнительно восток.Эта пассивность звукового мышления сослужила ему, как мы ниже увидим, немалую службу в его позднейшей поэме «Двенадцать», где даны великолепные звуковые пародии на старинные романсы, частушки и народные песни. Он вообще усваивал чужое, как женщина: не только чужие звуки, но и чужой душевный тон, чужую манеру, чужие слова. В его пьесе «Незнакомка» один сидящий в кабаке российский пропойца именуется Гауптманом, а другой Верденом; оба они несомненные родственники того Фридриха Ницше, который в «Симфонии» Белого сидел на козлах в качестве московского кучера: