Критические рассказы
Шрифт:
Для него Россия — это ветер, ветер бродяг и бездомников. Бродяга, пьяный, идет умереть под забором, а ветер бьется в обледенелых кустах и воет над ним панихиды. Бродяга знает, что гибнет, ему и страшно, и весело, этот ветер ему сродни.
«Шоссейными путями нищей России, — писал Блок в „Золотом руне“ в 1907 году, — идут, ковыляют, тащатся такие же нищие, с узлами и палками, неизвестно откуда, неизвестно куда… Голос вьюги вывел их из паучьих жилищ».
И через год в пьесе «Песня Судьбы» он изобразил такого же бродягу, которого «голос вьюги вывел из паучьего жилища»:
— Меня позвал ветер…
— Ветер, ветер! — говорит в этой пьесе женщина, символизирующая собою Россию. — Вы-то знаете, что такое ветер?
— Ветер, ветер! На ногах не стоит человек… Ветер, ветер: на всем божьем свете.
Без этого ощущения ветра для Блока не существует России:
— Ты стоишь под метелицей дикой, роковая, родная страна…
— Степь, да ветер, да ветер…
— Буйно заметает вьюга до крыши утлое жилье…
— Идут, идут испуганные тучи…
Таково его ощущение России: русский ветер, Россия и веселое отчаянье гибели слились в его стихах неразрывно, как будто в России весела только смерть.
Пьеса «Песня Судьбы» затем и написана, чтобы прославить Россию, как ветер и веселое отчаяние гибели. Прежде его милая была либо святая, либо падшая, либо судьба, либо смерть, теперь в этой пьесе она одновременно и святая, и падшая, и судьба, и смерть, потому что ее имя Россия. И всю свою нежность и набожность он отдает теперь этой новой жене:
О, Русь моя! Жена моя! До боли Нам ясен долгий путь! Наш путь — стрелой татарской древней воли Пронзил нам грудь. Наш путь — степной, наш путь — в тоске безбрежной, В твоей тоске, о, Русь! И даже мглы — ночной и зарубежной — Я не боюсь.Россия для него раньше всего — даль, простор, «путь», Заговорив о России, он чувствует себя путником, затерявшимся в погибельных, но любимых пространствах, и говорит, что даже в последнюю минуту, на смертном одре он вспомнит Россию как самое милое в жизни:
Нет… еще леса, поляны, И проселки, и шоссе, Наша русская дорога, Наши русские туманы, Наши шелесты в овсе.Изумительно здесь это слово наши: наша дорога, наши туманы и даже наши шелесты. Трудно далось Блоку это слово. Прежде ничего во всем мире не называл он нашим. Все в мире было для него чужое, ваше.
— В дни ваших свадеб, торжеств, похорон.
До сих пор самым близким было для него самое дальнее, теперь же наконец он нашел наше, свое:
— Да, и такой моя Россия…
— Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?
Но он любит ее такою же двойною любовью, какою любил и других, не только не скрывая от себя ее мерзости, но, напротив, за эту мерзость и любя ее сильнее всего. Его Русь — разбойная, татарская Русь, Русь без удержу, хмеля, кощунства, отчаяния, Русь Фильки Морозова и Аполлона Григорьева, но с примесью
— И летели тройки с гиком… — Тройка мчит меня со звоном… — Над бездонным провалом в вечность, задыхаясь, летит рысак…
И тем мучительнее были эти неистовства, что в них, даже в самых безумных, не слышалось ни криков, ни воплей. Даже в самых безумных мы чувствовали те же повисшие руки (без жестов), то же неподвижное лицо и ровный, слишком неподвижный голос. Но это делало их еще более зловещими.
Едва он ощутил себя национальным поэтом, он полюбил слово дикий; Россия была мила ему именно дикостью, дисгармонией, хаосом.
— На пустынном просторе, на диком…
— В моей черной и дикой судьбе…
— Твои дикие, слабые руки… и т. д., и т. д., — без конца.
— Дикие песни. — Дикая сказка. — Дикая птица. — Дикая молва. — Дикий сплав миров. — Мир одичал и т. д.
— Как страшно всё, как дико! — восклицал он порою. Эта дикость привлекала его; он чувствовал в ней родное.
Первое же его стихотворение, посвященное Руси, было полно диких и пугающих образов: зарево, нож, ведьмы, кладбище, буйная вьюга и пр. Никакого благолепия: безумная, дикая Русь.
Где разноликие народы Из края в край, из дола в дол Ведут ночные хороводы Под заревом горящих сел… Где буйно заметает вьюга До крыши — утлое жилье, И девушка на злого друга Под снегом точит лезвеё… Где все пути и все распутья Живой клюкой измождены, И вихрь, свистящий в голых прутьях, Поет преданья старины.В этой дьявольщине, в этих заревах и вихрях может ли быть покой и уют? Покоя нет:
Покой нам только снится Сквозь кровь и пыль. Летит, летит степная кобылица И мнет ковыль.Не за то он любил свою Русь, что она благолепная, а за то, что она страшная и дикая. Ничего не поймут в его патриотических стихотворениях те, которые станут искать в них благожелательных дум о благосостоянии России. Жалости к России он не знал:
Тебя жалеть я не умею И крест свой бережно несу. Какому хочешь чародею Отдай разбойную красу!