Критические статьи, очерки, письма

Гюго Виктор

Вы поднимаетесь в четвертый номер. Ваши вещи, оказывается, уже здесь. Приходит человек, тот самый, который привез их в гостиницу. «На чай». Появляется второй, — а этому что нужно? А это тот, который притащил их в комнату. «Ладно, — говорите вы ему, — я уплачу вам перед отъездом, когда буду рассчитываться с остальными слугами». — «Но, сударь, — отвечает он, — я не из этой гостиницы». «На чай».

Вы идете по городу и видите прекрасную церковь. Вам хочется осмотреть ее. Но тщетно ходите вы вокруг в поисках входа — все двери наглухо заперты. Христос сказал: «Compelle intrare»; [106] священникам следовало бы держать двери храмов всегда открытыми, однако церковные сторожа запирают их, дабы заработать тридцать су. Тут появляется какая-то старушка; она заметила, что вы в затруднении, и, ни слова не говоря, указывает вам на колокольчик, висящий рядом с какой-то калиткой. Вы всё понимаете, дергаете за колокольчик, калитка отворяется, выходит сторож; вы просите показать вам церковь; он берет связку ключей и направляется к порталу. В ту самую минуту, когда вы собираетесь уже войти в церковь, кто-то осторожно тянет вас за рукав; это услужливая старушка, о которой вы, неблагодарный, забыли. «На чай»! И вот вы в церкви; вы смотрите, вглядываетесь, восхищаетесь, вы так и вскрикиваете от восторга. «Почему эта картина закрыта зеленым занавесом?» — спрашиваете вы. «Потому что это самая лучшая картина в церкви», — отвечает старик. «Вот как? — говорите

вы. — Значит, хорошие картины у вас прячут? В других местах их бы показывали. Чья же это картина?» — «Рубенса». — «Мне хотелось бы ее посмотреть». Сторож ненадолго отлучается и возвращается несколькими минутами спустя с каким-то весьма серьезным и весьма меланхоличным субъектом. Это еще один сторож, хранитель завесы. Сей достойный муж нажимает какую-то пружину, занавес раздвигается, и вы видите картину. Когда вы посмотрели ее, занавес снова задвигается, и хранитель отвешивает вам поклон, полный глубокого значения. «На чай»! Продолжая осматривать церковь, по-прежнему в сопровождении сторожа, вы доходите до решетчатой двери, ведущей на хоры и тоже запертой на замок; перед дверью уже возвышается какая-то фигура — это швейцар при полном параде, который уже предупрежден и ждет вас. Хоры — вотчина швейцара. Вы осматриваете хоры; когда вы выходите оттуда, ваш покрытый галунами чичероне величественно кланяется вам. «На чай»! Швейцар снова возвращает вас под начало сторожа. Вы идете мимо ризницы: о чудо! — она открыта, и вы можете войти. Но там уже подстерегает вас ризничий. Сторож с достоинством удаляется, ибо ризничему тоже полагается своя доля в добыче. Теперь уже он целиком завладел вами — он показывает вам дароносицу, ризы, витражи, которые вы превосходно увидели бы и без него, митры епископа и скелет какого-нибудь разодетого как трубадур святого, хранящийся в ящике, подбитом пожелтевшим белым атласом. Ризница осмотрена, теперь бьет час ризничего. «На чай»! И вы снова поступаете в распоряжение сторожа. Вот лестница, ведущая на колокольню. Оттуда, должно быть, великолепный вид; вы изъявляете желание подняться. Сторож молча толкает дверь, и вы начинаете взбираться по винтовой лестнице. Вы прошли уже около тридцати ступеней, как вдруг ваш путь внезапно преграждает запертая дверь. Вы поворачиваетесь и видите, что вы один, сторож остался внизу. Вы стучите. В окошечке появляется чья-то физиономия. Это звонарь. Он открывает вам и говорит: «Поднимайтесь, сударь». «На чай»! Вы продолжаете карабкаться вверх; звонарь не следует за вами. «Тем лучше», — думаете вы и облегченно вздыхаете, радуясь, что наконец-то остались одни. Весело добираетесь вы до самого верха. И вот вы уже на площадке колокольни — вы ходите взад и вперед, смотрите вниз, любуетесь синим небом, чудесным видом, бесконечным горизонтом. Вдруг вы замечаете, что какой-то докучливый субъект вот уже несколько минут ходит за вами по пятам, то и дело подталкивая вас локтем и бормоча вам на ухо какую-то чушь. Это утвержденный и официальный «объяснитель», которому поручено внушать иностранцам, сколь прелестны колокольня, церковь и пейзаж.

106

Войдите в мой храм (лат.).

Такой человек, как правило, бывает заикой. Иногда он еще и глух впридачу. Вы не слушаете его — пусть себе бормочет сколько душе угодно — и совершенно забываете о его существовании, глядя на огромный купол церкви, от которого, словно ребра, расходятся подпоры, на каменный шпиль, на крыши, улицы, дороги, разбегающиеся во все стороны, словно спицы огромного колеса, у которого обод — горизонт, а город — ступица, на поля, на деревья, реки, холмы…

Но вот вы вволю на все насмотрелись и, собираясь спуститься вниз, направляетесь к лестнице. Тотчас же на вашем пути вырастает «объяснитель». «На чай»! «Хорошо, сударь, — говорит он, кладя ваши деньги в карман, — но не будете ли вы так добры дать что-нибудь и мне?» — «Как? Ведь я вам только что заплатил!» — «А это для церковного совета, сударь, ему я плачу два франка с посетителя, но ведь сударь понимает — что-нибудь должно остаться и мне…» «На чай»! Вы начинаете спускаться вниз. Внезапно рядом с вами открывается подъемная дверь. Это вход на колокольню. Ну как не посмотреть колокола на этой прекрасной колокольне! Их показывает веселый малый; он сообщает вам имя каждого колокола. «На чай»! Внизу вы снова встречаете сторожа, который терпеливо ждет вас, чтобы почтительно проводить до самого выхода. «На чай»! Вы возвращаетесь в свою гостиницу, хорошенько остерегаясь спрашивать по пути дорогу у прохожих, ибо предприимчивое «на чай» может воспользоваться и этим.

Не успели вы еще войти в свою гостиницу, как вам навстречу радостно бросается какой-то человек, совершенно вам незнакомый. Это тот самый «чин», который взял ваш паспорт, а теперь пришел вручить его вам. «На чай»! Вы обедаете; наступает час отъезда, слуга приносит счет. «На чай»! Конюх несет ваши вещи к дилижансу. «На чай»! Носильщик укладывает их на империал. «На чай»! Вы садитесь в карету, карета трогается. Наступает ночь; а завтра все начнется сначала.

Итак, проверим свой счет: я дал «на чай» кондуктору, кучеру, тому, кто снял вещи с дилижанса, тому, кто вез их на тачке, тому, кто «не из этой гостиницы»; я дал «на чай» старушке; я дал «на чай» Рубенсу; я дал «на чай» швейцару, ризничему, звонарю; я дал «на чай» «бормотальщику» и церкви, помощнику звонаря и церковному сторожу; я дал «на чай» тому, кто принес мне паспорт, слугам, конюху и носильщику, — итого восемнадцать «на чай» за один сегодняшний день. А теперь подсчитайте, во что обходятся эти чаевые, если вы даете от пятидесяти сантимов до двух франков, которые, кстати, иногда попросту являются таксой, и вы получите итог, внушающий опасения. Не забудьте притом, что давать «на чай» можно только серебром. На какие-то там су и медные деньги здесь смотрят просто как на мусор — последний мальчишка на побегушках с презрением отвернется от них.

Для этих предприимчивых горожан путешественник не что иное, как мешок с деньгами, и его надлежит опустошить как можно скорее. Каждый вовсю старается получить свою долю. Даже правительство иной раз участвует в этом — оно забирает ваши вещи, нагружает их себе на плечи и протягивает к вам руку за чаевыми. В больших городах носильщики должны платить в королевскую казну двенадцать су и два лиара с пассажира. Я и четверти часа не успел пробыть в Ахене, как уже дал «на чай» прусскому королю.

ПИСЬМО ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ

Рейн

Вы ведь знаете, — я не раз говорил вам, — что люблю реки. Реки — такой же удобный путь для мыслей, как и для товаров. В природе все выполняет свое высокое назначение. Реки, словно гигантские трубы, поют океану о красоте земли, о возделанных полях, о великолепии городов и славе людей.

Я также говорил вам, что больше всех рек я люблю Рейн. В первый раз я увидел Рейн год тому назад в Келе, переезжая через понтонный мост. Надвигалась ночь. Экипаж ехал медленно. Помню, что, переправляясь через эту древнюю реку, я испытал чувство благоговения. Мне давно уже хотелось увидеть ее. Я не могу преодолеть какой-то внутренней взволнованности всякий раз, когда мне случается общаться — чуть было не сказал приобщаться! — с великими явлениями природы, которые суть в то же время великие явления истории. К тому же, сам не знаю почему, часто в предметах, совершенно не связанных друг с другом, я вижу странные сходство и созвучие. Помните ли вы, друг мой, Рону у Вальсерины? Мы смотрели на нее вместе в 1825 году во время нашего

безмятежного путешествия в Швейцарию, которое остается одним из самых лучезарных воспоминаний моей жизни. Нам было тогда двадцать лет!.. Помните, с каким криком ярости, с каким диким ревом бросалась Рона в пропасть, а шаткий мост дрожал под нашими ногами. Ну вот, с тех пор Рона вызывает во мне представление о тигре, Рейн — о льве.

В тот вечер, когда я впервые увидел Рейн, представление это не разрушилось. Долго созерцал я гордую и благородную реку, бурную, но без ярости, дикую, но полную величия. Рейн вздувался и был великолепен, когда я переправлялся через него. Он терся о понтонный мост своей рыжеватой гривой, своей тинистой бородой, как говорит Буало. Оба берега терялись в сумерках. Шум его походил на рев, могучий и умиротворенный. Он чем-то напоминал мне открытое море.

Да, мой друг, это благородная река, река феодальных времен, река Республики и Империи; она достойна быть и французской и немецкой рекой. В этой реке воинов и мыслителей, в ее могучей волне, от плеска которой вздрагивает Франция, в глубоком ропоте, который погружает в мечты Германию, заключена вся история Европы, рассматриваемая с двух ее великих сторон.

Рейн соединяет в себе все. Рейн стремителен, как Рона, широк, как Луара, как Маас стиснут между крутыми берегами, извилист, как Сена, прозрачно-зеленоват, как Сона, славен, как Тибр, царствен, как Дунай, загадочен, как Нил, он отливает золотом, словно река Америки, и, словно азиатская река, овеян легендами и полон призраков.

Еще до того, как стала писаться история, еще, быть может, до того, как появился человек, там, где ныне течет Рейн, дымилась и пылала двойная цепь вулканов, которые, потухнув, оставили на земле два нагромождения базальтовых скал и лавы, протянувшихся параллельно, словно две длинные стены. В эту же эпоху заканчивалось превращение гигантских кристаллических пород в первичные горные цепи, высыхали огромные наносы — вторичные горные цепи, медленно остывала страшная груда, которую ныне мы называем Альпами, там скапливались снега и, тая, образовали два потока. Один из них, обрушившись с северного склона, пересек равнины и, встретив на своем пути двойную гряду потухших вулканов, повернул вдоль нее к океану. Второй поток, низвергшийся с западного склона, катясь с уступа на уступ, устремился вдоль другой гряды угасших вулканов, которую мы называем Ардеш, и влился в Средиземное море. Первый из этих потоков Рейн, второй — Рона. Первые люди, которых история увидела на берегах Рейна, принадлежали к той большой семье полудиких племен, которые называли себя кельтами и которым Рим дал имя галлов, qui ipsorum lingua Celtae, nostra vero Galli vocantur, [107] как говорит Цезарь. Раурики обосновались у истоков Рейна, аргенторики и могунтиаки около устья. Затем наступил час, когда здесь появились римляне, — Цезарь перешел Рейн, Друз воздвиг пятьдесят цитаделей, консул Мунаций Планк начал строительство города на северном краю Юры, Марций Випсаний Агриппа возвел крепость в устье Майна, затем основал колонию напротив Туитума, сенатор Антоний в царствование Нерона основал город у батавского моря — весь Рейн оказался под властью Рима. Когда двадцать второй легион вернулся после осады Иерусалима, где он стоял лагерем под теми самыми оливами, под которыми умирал Иисус Христос, Тит послал этот легион на Рейн. Римский легион продолжил дело Марция Агриппы. Победителям был нужен город, чтобы связать Меликобус с Таунусом, и легион выстроил Могунтиакум, начатый Марцием; город разросся при Траяне и украсился в царствование Адриана. Поразительная вещь, которую попутно надо отметить: вместе с двадцать вторым легионом пришел Кресцентий, который первым занес в прирейнские области Христово слово и посеял там семена новой религии. Бог пожелал, чтобы те же самые ослепленные люди, которые выкорчевали последний камень храма на Иордане, заложили первый камень подобного же храма на Рейне. Вслед за Траяном и Адрианом сюда пришел Юлиан, который возвел крепость при слиянии Рейна с Мозелем. После Юлиана император Валентиниан воздвиг замки на вершине двух потухших вулканов, которые мы называем Левенберг и Штромберг. Словно цепь, прикованная к реке, возникла и укрепилась за немногие столетия эта растянувшаяся линия могучих римских колоний — Виницелла, Альтавилла, Лорка, Траяни Каструм, Версалия, Мола Романорум, Туррис Альба, Виктория, Бобрига, Антониакум, Сентиакум, Ригодулум, Ригомагум, Тульпетум, Броилум, — линия, которая, начинаясь от Корну Романорум на Констанцском озере, шла вниз по Рейну через Августу, ныне Базель, через Аргентину, ныне Страсбург, на Колонию Агриппы, ныне Кельн, и достигала у самого океана Траиектума на Маасе, ныне Маастрихт, и Траиектума на Рейне, ныне Утрехт.

107

которые на своем языке зовутся кельтами, а на нашем — галлами (лат.)

С этого времени Рейн стал римской рекой, всего лишь рекой, орошающей дальние области гельветической провинции, ближнюю и дальнюю Германию, древнюю Бельгику и батавскую провинцию. Косматый галл севера, на которого в третьем веке ходили смотреть из любопытства и галл в миланской тоге и галл в лионской одежде, этот косматый галл был укрощен. Левобережные римские замки держали правый берег в страхе, и легионеру, одетому в плащ из трирского сукна, вооруженному протазаном из Тонгра, оставалось только наблюдать с высоты скал за старой военной колесницей германцев, тяжелой башней на колесах, сплошь утыканных косами, с торчащими на дышле копьями, с бойницами для десяти лучников, за этой запряженной быками колесницей, которая отваживалась подходить с того берега Рейна под камни баллист крепостей Друза.

Страшное движение северных племен в сторону южных областей, неотвратимо возобновляющееся в определенные переходные эпохи жизни народов и называемое нашествием варваров, поглотило Рим, когда пробил нас неизбежного его перерождения. Гранитный и военный вал рейнских цитаделей был снесен этим потоком, и к шестому веку гребни рейнских берегов оказались увенчанными развалинами римских крепостей, подобно тому как они увенчаны теперь развалинами феодальных замков.

Карл Великий воскресил эти развалины, он восстановил крепости, преградив путь германским ордам, которые возрождались под именами босманов, абодритов, велебатов, сарабов. В Майнце, где была погребена его жена Фарстада, он построил мост на каменных быках, развалины которого, как говорят, можно еще увидеть под водой; он восстановил боннский акведук, исправил римские дороги, ведущие на Викторию, ныне Нейвид, на Бакхиару, ныне Бахарах, на Виницеллу, ныне Винкель, и на Тронус Бакхи, ныне Траубах, и выстроил себе из развалин Юлиановых терм в Нидер-Ингельгейме дворец Зааль, Но, несмотря на весь свой гений и всю свою волю, Карл Великий смог лишь искусственно оживить этот скелет. Старый Рим был мертв. Облик Рейна изменился.

Еще при римском владычестве, как я уже говорил, в Рейнскую область был занесен незаметный росток. Христианство, божественный орел, начинавший расправлять крылья, положил в этих скалах яйцо, которое заключало в себе целый мир. Вслед за Кресцентием, который с 70 года проповедовал евангелие в Таунусе, святой Аполлинарий побывал в Ригомагуме, святой Гоар посетил Бакхиару, святой Мартин, турский епископ, наставлял в новой вере жителей Конфлюенции, святой Матерн, перед тем как отправиться в Тонгр, прожил некоторое время в Кельне, святой Евхарий построил себе скит в лесах возле Трира, и в этих же самых лесах святой Гезелий, стоя в течение трех лет на столпе, вступил в поединок со статуей Дианы, которая, если можно так выразиться, в конце концов рухнула под его взглядом. В самом Трире, во дворе замка префектов Галлии, много безвестных христиан умирало смертью мучеников, и пепел их развеивали по ветру; но пепел этот пал на землю, как семена.