Критические статьи, очерки, письма
Шрифт:
Итак, если весь мир настойчиво требует от Англии памятника Шекспиру, это делается не для Шекспира, а для Англии.
Есть случаи, когда уплата долга важнее для должника, чем для кредитора.
Памятник служит примером. Высоко вознесенная голова великого человека излучает свет. Толпам, так же как и волнам, необходим сияющий над ними маяк. Прохожий должен знать, что есть великие люди. Читать успевают не все, видит же каждый. Люди идут мимо, наталкиваются на пьедестал, они невольно поднимают голову и смотрят на надпись; книги можно избежать, статуи не избежишь. Однажды на Руанском мосту, у прекрасной статуи, которой мы обязаны Давиду д'Анже, один крестьянин, ехавший верхом на осле, задал мне вопрос: «Вы знаете Пьера Корнеля?» — «Да», — ответил я. Он продолжал: «И я тоже». Тогда я спросил его: «А знаете ли вы «Сида»?» — «Нет», — сказал он.
Для него Корнель — это статуя.
Такое начало знакомства с великими людьми необходимо народу. Памятник
Таким образом, воздвигать памятники полезно для народа и справедливо по отношению к нации.
Совершить полезное и вместе с тем справедливое — это в конце концов должно соблазнить Англию. Она должница Шекспира. Оставаться в таком долгу не очень-то приличествует народной гордости. Мораль требует, чтобы народы были аккуратными плательщиками там, где дело касается благодарности. Энтузиазм предполагает честность. Когда человек — сияние вокруг чела своей нации, а нация этого не замечает, она приводит в изумление окружающее ее человечество.
Англия все-таки поставит памятник своему поэту, — такой конец легко предвидеть.
Как раз когда мы кончали писать только что прочитанные вами страницы, в Лондоне было объявлено об организации комитета по торжественному празднованию трехсотлетней годовщины со дня рождения Шекспира. Двадцать третьего апреля 1864 года этот комитет посвятит Шекспиру памятник и организует празднество, которое, без сомнения, превзойдет неполную программу, намеченную нами выше. Тут уж ничего не пожалеют. Акт восхищения будет грандиозен. Можно ожидать любого великолепия от нации, создавшей чудесный дворец Сайденгэм, этот народный Версаль. Инициатива, взятая на себя комитетом, конечно, покажет пример правительству. Что до нас, то мы отвергаем и думаем, что и комитет отвергнет всякую мысль о сборе средств по подписке. Подписка, если только собирают не по грошам, то есть если она недоступна всему народу, неизбежно охватывает лишь какую-то группу лиц. Шекспир достоин общенародной манифестации; должен быть объявлен нерабочий день, народный праздник; памятник нужно поставить на средства государства, за это должны голосовать обе палаты, а стоимость памятника следует внести в бюджет. Англия сделала бы это для короля. А что такое король Англии по сравнению с великим человеком Англии? Комитету по организации юбилея Шекспира должно быть оказано полное доверие; этот комитет состоит из лиц, глубоко уважаемых в прессе, среди пэров, в литературе, в театре и в церкви. Выдающиеся люди всех стран, представители интеллигенции Франции, Германии, Бельгии, Испании, Италии дополняют этот комитет, компетентный и безупречный со всех точек зрения. Второй комитет, сформированный в Стрэтфорде на Звоне, помогает Лондонскому комитету. Мы поздравляем Англию.
Народы туги на ухо, но живут они долго; поэтому в их глухоте нет ничего непоправимого. У них есть время спохватиться. Англичане, наконец, просыпаются и поворачиваются в сторону своей славы. Англия принимается читать по складам это имя, Шекспир, на которое весь мир показывает ей пальцем.
В апреле 1664 года, когда исполнилось сто лет со дня рождения Шекспира, Англия была занята тем, что приветствовала Карла II, продавшего Франции Дюнкерк за двести пятьдесят тысяч фунтов стерлингов, и смотрела, как под дождем и ветром на Тайбернской виселице белеет скелет, прежде бывший Кромвелем. В апреле 1764 года, когда исполнилось двести лет со дня рождения Шекспира, Англия смотрела, как восходит заря Георга III, короля, которому суждено было безумие; в то время на тайных сборищах и весьма мало вяжущихся с конституцией приватных совещаниях с вождями тори и немецкими ландграфами он намечал уже ту политику сопротивления прогрессу, соответственно которой сперва велась борьба против свободы в Америке, потом против демократии во Франции; только за время правления первого Питта, начиная с 1778 года, эта политика привела Англию к долгу в восемьдесят миллионов фунтов стерлингов. В апреле 1864 года, когда исполнится триста лет со дня рождения Шекспира, Англия воздвигнет Шекспиру памятник. Лучше поздно, чем никогда.
Девятнадцатый век
Девятнадцатый век принадлежит только самому себе; на него не влияют никакие предки, он — сын идеи. Конечно, Исайя, Гомер, Аристотель, Данте, Шекспир были и еще могут быть великими зачинателями важных философских или поэтических течений; но у девятнадцатого века есть царственная мать — Французская Революция, В его жилах — ее титаническая кровь. Он чтит гениев, и когда нужно, он воздает почести тем, кто не был признан, он утверждает тех, кто остался неизвестным, он мстит за тех, кого преследовали, возлагает венец на оскорбленных, возвращает на пьедестал развенчанных; он преклоняется перед ними, но происходит он не от них. Он, только он сам составляет свою семью. Такова уж его революционная природа — он обходится без предков.
Сам гений, он сродни гениям. Что до его источника, то он тот же что и у них, — он вне человека. Таинственные периоды вынашивания прогресса следуют друг за другом согласно законам провидения. Сейчас девятнадцатый век производит на свет цивилизацию. Ему предстоит дать жизнь целому материку. Франция носила этот век в своем чреве, а он носит в себе Европу.
Вначале цивилизация была ограничена только группой греческих государств; это была узкая цивилизация, сводившаяся к листу шелковичного дерева, к Морее; затем, захватывая все новые и новые страны, она расширилась и стала романской группой; теперь это французская группа, то есть вся Европа; ростки цивилизации появляются и в Америке, и в Африке, и в Азии.
Величайшее из этих начинаний — демократическое государство, Соединенные Штаты, расцветшие в прошлом веке с помощью Франции. Франция, божественная испытательница прогресса, основала республику в Америке еще прежде, чем создала ее в Европе. Et vidit quod esset bonum. [175] Франция дала Вашингтону помощника — Лафайета, а затем вернулась к себе, чтобы дать Вольтеру, растерявшемуся в своей могиле, грозного продолжателя — Дантона. Перед лицом чудовищного прошлого, которое метало молнии, распространяло миазмы, нагоняло всяческую тьму, выпускало когти, перед лицом этого прошлого, ужасного и грозного, у прогресса, вынужденного бороться тем же оружием, вдруг появилось сто рук, сто голов, сто огненных языков; он испустил стоголосый рев. Благо стало гидрой. Это и называется революцией.
175
И она увидела, как это было хорошо (лат.).
Ничто не может быть царственней.
Революция завершила один век и открыла другой.
Сдвиг в умах подготовляет переворот в бытии; это восемнадцатый век.
Совершившаяся политическая революция ищет затем своего выражения, и происходит революция литературная и социальная. Это девятнадцатый век. Романтизм и социализм — одно и то же явление; об этом говорили с враждебностью, но справедливо. Часто ненависть, намереваясь оскорбить, утверждает и укрепляет.
Кстати, заметим следующее: как все боевые слова, слово «романтизм» имеет то преимущество, что оно может сразу обобщить целую группу идей; оно рвется вперед, и это хорошо в борьбе; но, как мы думаем, его воинствующий характер влечет за собой тот недостаток, что оно как будто ограничивает представляемое им движение самим фактом борьбы; на самом же деле это движение — факт ума, факт цивилизации, факт духовной жизни; вот почему пишущий эти строки никогда не употреблял слое «романтизм» или «романтический». Их не найти ни на одной странице критических статей, когда-либо им написанных. И если сегодня он отходит от этой осторожности, диктуемой требованиями полемики, то только для быстроты и со всяческими оговорками. То же замечание следует сделать и относительно слова «социализм», которое может быть истолковано столь различным образом.
Тройное движение девятнадцатого века — литературное, философское и социальное, — движение единое, — есть не что иное, как течение революции в области идей. После того как оно увлекло за собой факты, это всеобъемлющее течение продолжается в умах.
Выражение «Девяносто третий год в литературе», так часто повторявшееся в 1830 году и направленное против современной литературы, не было оскорблением в той степени, в какой оно хотело им быть. Конечно, было также неправильно употреблять его для характеристики всего литературного движения, как несправедливо употреблять его для оценки всей политической революции; ведь содержание этих двух явлений не ограничивается Девяносто третьим годом. Но выражение «Девяносто третий год в литературе» было относительно точно в том смысле, что, пытаясь обесчестить литературное движение, присущее нашей эпохе, оно хоть и неясно, но верно указывало на его истоки. Здесь, как всегда, проницательность ненависти была слепа. Все попытки покрыть грязью чело истины приводят только к блеску, свету и сиянию…
Революция, критический поворот в жизни человечества, длится несколько лет. Каждый год образует период, представляет одну из сторон или завершает какую-нибудь часть этого явления. Девяносто третий год, год трагический, один из таких годов-титанов. Иногда благие вести исходят из бронзовых уст. Девяносто третий год и есть эти уста.
Слушайте, как они вещают великую весть. Склонитесь, пораженные и умиленные. В первый раз бог сам сказал слова fiat liex, [176] во второй раз он заставил сказать эти слова.
176
да будет свет (лат.)