Критические статьи, очерки, письма
Шрифт:
Несколько лет тому назад «одно очень авторитетное перо», если выражаться на академическом и официальном жаргоне, написало следующее: «Самая большая услуга, которую могут оказать нам поэты, это быть ни к чему не пригодными. Ничего другого мы от них и не требуем». Заметьте широту и размах этого слова — «поэты»: ведь это значит Лин, Музей, Орфей, Гомер, Иов, Гезиод, Моисей, Даниил, Амос, Иезекииль, Исайя, Иеремия, Эзоп, Давид, Соломон, Эсхил, Софокл, Еврипид, Пиндар, Архилох, Тиртей, Стесихор, Менандр, Платон, Асклепиад, Пифагор, Анакреон, Феокрит, Лукреций, Плавт, Теренций, Вергилий, Гораций, Катулл, Ювенал, Апулей, Лукан, Персий, Тибулл, Сенека, Петрарка, Оссиан, Саади, Фердоуси, Данте, Сервантес, Кальдерон, Лопе де Вега, Чосер, Шекспир, Камоэнс, Маро, Ронсар, Ренье, Агриппа д'Обинье, Малерб, Сегре, Ракан, Мильтон, Пьер Корнель, Мольер, Расин, Буало, Лафонтен, Фонтенель, Реньяр, Лесаж, Свифт, Вольтер, Дидро, Бомарше, Седэн, Жан-Жак Руссо, Андре Шенье, Клопшток, Лессинг, Виланд, Шиллер, Гете, Гофман, Альфьери, Шатобриан, Байрон, Шелли, Вордсворт, Бернс, Вальтер Скотт, Бальзак, Мюссе, Беранже, Пеллико, Виньи, Дюма, Жорж Санд, Ламартин, которых оракул признает ни к чему не годными и лучшим качеством которых он считает бесполезность. Эту, по-видимому
В день битвы при Акциуме Октавиан Август встретил утром осла, которого погонщик называл Триумф; этого Триумфа, обладавшего способностью реветь, он счел хорошим предзнаменованием. Октавиан Август выиграл битву, вспомнил о Триумфе, велел отлить ему памятник из бронзы и поставил его в Капитолии. Получился капитолийский осел, но все-таки это был осел.
Понятно, когда цари говорят поэту: «Будь бесполезен», но невозможно, чтобы так говорили народы. Поэты существуют для народа. «Pro populo poeta», [159] — писал Агриппа д'Обинье. «Всё для всех», — кричал святой Павел. Что такое умный, сильный духом? Это кормилец душ. Поэт несет одновременно и угрозы и надежды. Тревога, которую он внушает угнетателям, успокаивает и утешает угнетенных. Слава поэту, если он кладет жесткую подушку на пурпурное ложе палачей. Часто благодаря ему тиран просыпается, говоря: «Я плохо спал». Все рабы, все удрученные, все горестные, все обманутые, все отчаявшиеся, все голодные и все жаждущие имеют право на поэта; у него есть кредитор, это — все человечество.
159
Поэт для народа (лат.).
Быть великим слугой — это, конечно, ничего не отнимает у поэта. Из-за того, что иной раз он, во имя долга, испускает тот крик, который вырывается из уст народа, из-за того, что порой в груди его теснятся рыдания человечества, в нем не перестают петь таинственные голоса. То, что он говорит так громко, не мешает ему говорить тихо. Ему по-прежнему поверяют тайны и открывают сердца. Он по-прежнему остается третьим с теми, кто любит, с теми, кто грезит, с теми, кто вздыхает, его голова по-прежнему появляется в сумраке между головами двух влюбленных. Ничто не мешает любовным стихам Андре Шенье стройно чередоваться с гневными ямбами: «Оплачь мой прах, добродетель!» Поэт — это единственное живое существо, которому дано греметь и шептать; он, как природа, несет в себе грохот небес и шорох листьев. Он является с двойной миссией, индивидуальной и общественной, — вот почему ему нужно, так сказать, иметь две души.
Энний говорил: «У меня их три. Одна душа оскская, вторая греческая и третья латинская». Он, правда, имел в виду лишь те места, где он родился, где получил образование и где протекала его гражданская деятельность; к тому же Энний был только наброском поэта, широким, но нечетким.
Нет поэта без той душевной активности, которая порождается совестью. Нужно подтвердить старые моральные законы, нужно выявить новые моральные законы; для того чтобы они совпали, требуется некоторое усилие. Сделать это усилие — долг поэта. Каждое мгновение он исполняет роль философа. В зависимости от того, чему грозит опасность, ему приходится защищать то свободу человеческого ума, то свободу человеческого сердца, — ведь любить не менее святая обязанность человека, чем мыслить. Искусство для искусства не имеет со всем этим ничего общего.
Поэт появляется среди этих приходящих и уходящих, которых называют живыми людьми, чтобы, как древний Орфей, приручить дурные инстинкты — этих тигров, живущих в человеке, и, как легендарный Амфион, убрать все камни — предрассудки и суеверия, перевернуть новые глыбы, переделать основания и фундаменты и перестроить город, то есть общество.
И что эта оказываемая им услуга — сотрудничество с цивилизацией — может повлечь за собой снижение красоты поэзии и достоинства поэта, — такое предположение не может не вызвать улыбки. Полезное искусство сохраняет и лишь усиливает всю прелесть, все очарование, все обаяние искусства. В самом деле, Эсхил не унизился от того, что он встал на сторону Прометея, человека-прогресса, которого сила распяла на Кавказском хребте и ненависть грызла живьем; Лукреций не измельчал от того, что он ослабил узы язычества, от того, что он освободил человеческую мысль от связывающих ее пут религии, arctis nodis religionum, [160] Исайя не потерял величия от того, что клеймил тиранов раскаленным железом своих пророчеств; Тиртей не стал хуже от того, что защищал родину. Прекрасное не опозорено тем, что оно послужило свободе и облегчению жизни человечества. Освобожденный народ — неплохое окончание строфы. Нет, патриотическая или революционная полезность ничего не отнимает от поэзии. То, что Грютли приютила когда-то под своими обрывами трех крестьян, произнесших ту грозную клятву, которая послужила началом освобождения Швейцарии, не мешает этой горе каждый вечер выситься громадой безмятежной тени, где пасутся стада и слышится звон бесчисленных колокольчиков, невидимых под светлым сумеречным небом.
160
от пут религии (лат.)
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
После смерти. Шекспир. Англия
В 1784 году Бонапарту было пятнадцать лет; он приехал из Бриенна в парижскую военную школу в сопровождении простого монаха, который привез его вместе с тремя другими юношами; он поднялся со своим маленьким чемоданом по лестницам казармы на сто семьдесят три ступени и вошел в предназначенную ему каморку под самой крышей. В этой комнате были две койки; слуховое окно выходило на главный двор училища. Стены были выбелены известкой; предшественники Бонапарта немного запачкали их углем, и вновь прибывший мог прочитать на них те самые четыре надписи, которые и мы сами прочли там тридцать пять лет тому назад: «Много воды утечет, пока заслужишь эполеты. — Де Мон живре». — «Лучший день в жизни — это день битвы. — Виконт де Тэнтэниак». — «Вся жизнь — это только долгая ложь. — Шевалье Адольф Дельма». — «Все кончается под шестью футами земли. — Граф де Ла Вийет». Если вместо слова «эполеты» поставить слово «империя», — изменение очень незначительное, — то получится краткое изложение всей судьбы Бонапарта, нечто вроде Мане, Текел, Фарес, заранее написанное на этой стене. Демази-младший, приехавший вместе с Бонапартом, — он должен был стать его товарищем по комнате и занять одну из двух коек, — видел, как он взял карандаш; затем, по словам Демази, Бонапарт нарисовал под только что прочитанными им надписями неясный набросок, изображавший его дом в Аяччо, затем возле этого дома, не подозревая, что он сближает остров Корсику с другим таинственным островом, тогда еще скрытым в далеком будущем, он написал последнюю из четырех сентенций: «Все кончается под шестью футами земли».
Бонапарт был прав. Для героя, для солдата, для человека действия и материального мира все кончается под шестью футами земли; для человека идеи все с этого начинается.
Смерть — это сила.
Для тех, у кого нет иной деятельности, кроме деятельности духа, могила — преодоление препятствия. Быть мертвым — значит быть всемогущим.
Человек-воин внушает страх, пока он живет; он стоит во весь рост, земля замолкает, siluit, [161] каждый его жест несет уничтожение, за ним устремляются миллионы исступленных людей, свирепая, иногда преступная толпа; это уже не человек — это завоеватель, полководец, это царь царей, император, это ослепительный лавровый венок, который проносится, разбрасывая молнии, и под которым в звездном свете едва можно различить неясный профиль Цезаря, — великолепное и потрясающее видение; но появляется камень в печени или язва в желудке, — шесть футов земли, и все кончено. Сияние меркнет. Бушующая жизнь проваливается в яму; человечество продолжает свой путь, оставив позади себя то, что стало небытием. Если такой человек-ураган произвел несколько удачных вторжений, как, например, Александр в Индию, Карл Великий в Скандинавию и Бонапарт в старую Европу, то только это от него и остается. Но если какой-нибудь прохожий, несущий в себе идеал, если бедный бродяга вроде Гомера уронит во тьму свое слово, а затем умрет, слово это зажигается во тьме и превращается в звезду.
161
молчит (лат.)
Вот того побежденного, гонимого из города в город зовут Данте Алигьери; берегитесь. Имя этого изгнанника — Эсхил, а того пленника — Иезекииль; будьте осторожны. У того однорукого есть крылья, это Мигель Сервантес. Знаете, кто бредет по дороге там, впереди? Это калека — Тиртей, это раб — Плавт, а дальше ремесленник — Спиноза, а вон там лакей — Руссо. Так вот, это унижение, этот тяжкий труд, это рабство, эта немощность, все это — сила. Величайшая сила, сила Духа.
На гноище, как Иов, под ударами палки, как Эпиктет, облитый презреньем, как Мольер, дух остается духом. За ним последнее слово. Калиф Альманзор велит народу плевать на Аверроэса у дверей мечети в Кордове, герцог Йоркский сам плюет на Мильтона; какой-то Роган, почти принц, — «не снисхожу до звания герцога, я — Роган», — пытается убить Вольтера ударами палки. Декарта изгоняют из Франции во имя Аристотеля, Тассо искупает поцелуй, подаренный принцессой, двадцатью годами темницы, Людовик XV сажает Дидро в Венсенский замок — это все лишь мелкие происшествия, — ведь во всем должны быть теневые стороны! Эти мнимые величины, которые принимались за реальные, эти властители, эти короли исчезают; остается только то, что должно остаться; человеческий дух — с одной стороны, божественные души — с другой; истинные произведения и истинные творцы, общение людей, создающее прекрасное, жажда мысли — мука и счастье человека, жизнь низшего порядка, стремящаяся к высшей жизни. Возникают реальные вопросы, необходимо совершенствование ума, которое должно осуществиться посредством ума. На помощь зовут поэтов, пророков, людей вдохновенных, мыслителей. Начинают понимать, что философия — это пища, а поэзия — насущная потребность. Нужен иной хлеб, кроме хлеба насущного. Если вы откажетесь от поэтов, то откажитесь от цивилизации. Настает час, когда человечеству приходится считаться с комедиантом Шекспиром и с нищим Исайей.
Мы их не видим, но тем сильнее ощущаем их присутствие. Хотя они и умерли, эти существа живут.
Как они жили? Какие это были люди? Что мы о них знаем? Иногда — немного, как о Шекспире, часто — ничего, как о поэтах древних времен. Жил ли когда-нибудь Иов? Был ли Гомер одним человеком или несколькими людьми? Мезириак говорит, что у Эзопа была нормальная спина, а Плануд утверждает, что он был горбатым. Правда ли, что пророк Осия, желая показать свою любовь к родине даже опозоренной и погрязшей в гнусностях, женился на публичной женщине и назвал своих детей Скорбь, Голод, Стыд, Чума и Нищета? Правда ли, что Гезиода нужно делить между Кумами в Эолиде, где он родился, и Аскрой в Беотии, где он рос? Веллей Патеркул говорит, что он жил на сто двадцать лет позже Гомера, а Квинтилиан считает, что они были современниками. Кто из двоих прав? Не все ли равно! Поэты умерли, их мысль царит. Они были, поэтому они существуют.
Теперь они делают для нас больше, чем в то время, когда были живы. Другие усопшие отдыхают; гении трудятся и после смерти.
Над чем они трудятся? Над нашим духом. Они творят цивилизацию.
«Все кончается под шестью футами земли». Нет, там все начинается. Нет, там все прорастает, все раскрывается, и все растет, все брызжет, все исходит оттуда! А те изречения хороши лишь для вас, воины.
Ложитесь в свои могилы, исчезайте, покойтесь, разлагайтесь. Пусть будет так.
Пока вы живы, позолота, попоны, барабаны, фанфары, щиты с трофеями, развевающиеся по ветру знамена, шум и грохот создают иллюзию. Толпа любуется всем этим. Она воображает, что видит нечто великое. У кого шлемы? У кого кираса? У кого портупея? У кого шпоры, каска, султан, оружие? Вознесем его! После вашей смерти разница сразу бросается в глаза. Весь Ганнибал может уместиться на ладони у Ювенала.