Критические статьи, очерки, письма
Шрифт:
Если послушать писателей, провозглашающих себя классиками, то всякий, кто не ступает рабски по следам, проложенным до него другими, отклоняется от пути правды и красоты. Заблуждение! Эти писатели смешивают рутину с искусством; изъезженную колею они принимают за хорошую дорогу.
У поэта должен быть только один образец — природа, только один руководитель — правда. Он должен писать, опираясь не на то, что уже было написано, а на то, что подсказывает ему его сердце и его душа. Из всех книг, побывавших в руках людей, он должен изучать только две: Гомера и библию. Ибо эти достойные поклонения книги, первые по времени создания и по значению и почти такие же древние, как мир, сами по себе — целый мир для мысли. Вы находите здесь как бы все мироздание, взятое с двух его сторон: в гомеровском эпосе — как понимает его человеческий гений, в библии — как видит его дух божий.
ПРЕДИСЛОВИЕ К ИЗДАНИЮ 1828 ГОДА
Этот
В каждом из трех томов предыдущих изданий была представлена творческая манера автора в три периода его жизни, можно сказать в трех его возрастах; ибо поскольку метод его состоит в том, чтобы совершенствовать свой ум, а не перерабатывать свои книги, и в том, как уже говорилось, чтобы исправлять всякое свое произведение новым произведением, каждая из опубликованных им вещей — и это, несомненно, единственное их достоинство — имеет свой особый характер в глазах тех, кто чувствует вкус к изучению языка и стиля и любит раскрывать в произведениях писателя этапы развития его мысли.
Вот почему при слиянии трех томов in-18 в два тома in-8 нам представилось необходимым соблюдать определенный порядок.
Самым естественным казалось нам деление книги на поэмы, так или иначе связанные с историей наших дней, и на поэмы, далекие от нее. Этому разделению и соответствуют два тома настоящего издания. В первый вошли все оды, относящиеся к современным событиям или деятелям; стихотворения на свободные темы составляют второй. Затем понадобилось сделать подразделения внутри томов. Исторические оды, которые составляют первый том и показывают развитие мысли автора с одной определенной стороны на протяжении десяти лет (1818–1828), разбиты нами на три книги. Каждая из них соответствует одному тому предыдущих изданий и содержит в том же порядке политические оды, помещенные в этом томе ранее. Три книги соотносятся между собой так же, как прежние три тома. Вторая улучшает первую; третья улучшает вторую. Таким образом, те немногие, для кого это представляет интерес, смогут сравнить по форме и по содержанию три манеры автора в три разных периода его творчества, сведенные вместе и как бы противопоставленные друг другу в одной и той же книге. Читатели, быть может, согласятся, что автор проявил известную беспристрастность и чистосердечие, помогая таким путем критическому их рассмотрению.
Второй том содержит четвертую и пятую книгу од; одна из них посвящена сюжетам, созданным воображением автора, другая передает его личные впечатления. Том этот дополняют баллады, так что, подобно первому, он оказывается разделенным на три части. Отдельные стихотворения чаще всего располагаются по времени их создания.
Чтобы покончить с этими подробностями, может быть и ненужными и уж во всяком случае незначительными, отметим, что предисловия, сопровождавшие публикации трех прежних сборников, в настоящем издании помещены также в хронологическом порядке; поэтому легко проследить, как прогрессирует выдвинутая в них идея свободы, что не лишено значения и поучительности.
Наконец, в это издание включены десять новых стихотворений, не считая «Оды к Вандомской колонне».
Но если уж говорить, то до конца. Внесенные в этот сборник изменения не ограничиваются, может быть, чисто внешними переменами. Каким бы ребяческим ни казалось автору то обыкновение вносить поправки, которое превратилось у нас в систему, он ни в коей мере не хотел уклониться — ибо это было бы не менее пагубной системой — от поправок, казавшихся ему обязательными; но подобные исправления должны вызываться непреодолимой потребностью, возникать естественно, как бы сами собой, можно сказать по вдохновению. Именно так многие стихи оказались здесь переделанными, многие строфы переработанными, добавленными или перемещенными. Впрочем, быть может, и не стоило всего этого делать, так же как не стоит говорить об этом.
Пожалуй, именно здесь было бы всего уместнее затронуть некоторые из вопросов языка, стиля, стихосложения и особенно ритма, — все те важные вопросы, которые могут и должны возникать в девятнадцатом веке при выходе в свет всякого сборника французской лирики. Но редко случается, чтобы подобные опыты не выливались в самовосхваление. И автор решил пока воздержаться от них, оставляя за собой право изложить в другом месте мысли, накопившиеся у него по этому поводу, и — да простится ему самонадеянность его слов — высказать все то, чему, он уверен, научило его искусство. А пока — он предлагает эти вопросы вниманию всех тех критиков, которые что-то понимают в прогрессивном движении человеческой мысли, не замыкают искусство в рамки поэтик и правил и не сводят поэзию целой нации к одному жанру, одному направлению, одному герметически закрытому веку.
Впрочем, эти мысли встречают день ото дня все большее понимание. Радостно наблюдать, какими гигантскими шагами движется
ПРЕДИСЛОВИЕ К ИЗДАНИЮ 1853 ГОДА
История охотно расточает восторги по поводу Мишеля Нея, рожденного в семье бондаря и ставшего маршалом Франции, и Мюрата, который родился в семье конюха и стал королем. Скромное начало их жизненного пути оказывается лишним поводом для уважения к ним и еще ярче оттеняет блестящее завершение их карьеры.
Из всех лестниц, ведущих от мрака к свету, конечно труднее всего подняться вот по какой: родиться аристократом и роялистом и стать демократом.
Совершить восхождение из лавки во дворец — это, если хотите, прекрасно, и это редко случается; подняться от заблуждения к истине — вот что бывает еще реже и что еще прекраснее. При первом из этих двух восхождений с каждым шагом вы что-то выигрываете, улучшаете свое благосостояние, увеличиваете свою власть и богатство; при втором — происходит нечто совершенно обратное. В этой суровой борьбе против предрассудков, впитанных с молоком матери, в медленном и тяжком подъеме от ложного к истинному, которые в известном смысле делают одну человеческую жизнь и развитие одной совести символом прогресса человечества в миниатюре, на каждой пройденной ступеньке приходится расплачиваться за свой моральный рост материальными жертвами, отбрасывать какие-то интересы, освобождаться от какого-то тщеславия, отказываться от богатств и мирских почестей, рисковать своим состоянием, рисковать семейным очагом, рисковать жизнью. А поэтому, завершив этот тяжелый труд, дозволено гордиться. И если правда, что Мюрат мог бы с гордостью показать свой кучерский кнут рядом с королевским скипетром и сказать: «С этого я начал!» — то, конечно, с еще более законной гордостью и с еще большим чувством удовлетворения можно показать эти роялистские оды, написанные ребенком и подростком, рядом с демократическими книгами зрелого человека; эта гордость, думается нам, позволительна в особенности потому, что, закончив подъем, на вершине залитой светом лестницы автор нашел изгнание и что он может пометить это предисловие датой своей ссылки.
Джерси, июль 1853
СТАТЬИ О ЛИТЕРАТУРЕ 1823–1824 ГОДОВ
О ВАЛЬТЕРЕ СКОТТЕ
По поводу «Квентина Дорварда
Поистине, есть нечто удивительное и чудесное в даровании этого человека, который обращается с читателем как ветер с древесным листком; который заставляет его, согласно своей прихоти, блуждать по всем векам и по любым странам, раскрывает ему, словно играя, и все, что прячется в тайных глубинах человеческого сердца, и самые загадочные явления природы, и самые неисследованные страницы истории; чье воображение властвует над воображением других, услаждая его, облачается в лохмотья нищего или в королевскую мантию, оставаясь и в том и в другом случае изумительно верным правде, принимает все обличья, надевает на себя все одежды, говорит на всех языках, а рисуя лики столетий, сохраняет в них и то неизменное, вечное, что бог вложил в их черты, и то изменчивое, преходящее, чем наделило их человеческое безрассудство; который не покрывает, как некоторые невежественные романисты, людей минувших времен нашим лаком и не гримирует их нашими румянами, но благодаря своему волшебству заставляет современных читателей проникнуться, хотя бы на несколько часов, столь презираемым ныне духом старины, действуя как мудрый и умелый советник, убеждающий неблагодарных сыновей вернуться в отчий дом. Однако искусный этот волшебник хочет прежде всего быть правдивым. Перо его не чуждается никакой истины, даже истины, возникающей тогда, когда изображаешь заблуждение, это дитя человеческое, которое можно было бы считать бессмертным, если бы свойственные ему неустойчивость и переменчивость не давали нам успокоительного заверения в том, что оно не вечно. Мало есть историков, так же приверженных к правде, как этот романист. Чувствуется, что он стремится к тому, чтобы портреты его были яркими картинами, а картины точно воспроизводили бы портретное сходство. Он рисует живших до нас людей со всеми их страстями, пороками и преступлениями, но так, что сама неосновательность суеверий и нечестие фанатизма лишь резче оттеняют вечность религии и святость верований. Впрочем, для воображения нашего предрассудки дедов, порою столь благородные и благотворные, так же любопытны, как их крепкие латы и пышные султаны на шлемах.