Критика цинического разума

Слотердайк Петер

отшлифованная в сутолоке античной метрополии. Можно было бы назвать его наиболее ранней формой проявления деклассированной, или плебейской, интеллигенции. Условием для того, чтобы он мог «цинически» выступить против высокомерия и моральных «секре­тов фирмы» высокоразвитой цивилизации, является существование ._ города со всеми его достижениями и теневыми сторонами жизни. Только при наличии города, выступая как его «негативное изобра­жение», образ циника может выкристаллизоваться и обрести отчет­ливую форму — под прессом общественной молвы и всеобщей любви-ненависти к себе. И только город может включить циника, который демонстративно поворачивается к нему спиной, в число соб­ственных оригиналов, которым он симпатизирует как ярко выра­женным, расположенным к общению индивидуальностям.

В Новое время цинизм находит питательную почву как в город­ской культуре, так и в придворной сфере. И та и другая есть формы отливки злого реализма, от которого люди научились кривой ухмылке откровенной аморальности. Как там, так и здесь у вовлеченных в интенсивное общение интеллигентных людей накапливается светс­кое знание, элегантно

фланирующее между голыми фактами и кон­венциональными фасадами. С самого низа, от деклассированной го­родской интеллигенции, и с самого верха, с вершины сознания госу­дарственных мужей, в серьезное мышление поступают сигналы, свидетельствующие о радикально-ироническом отношении к этике и об общественной конвенции, предполагающей, что общие законы до известной степени существуют только для глупцов, тогда как у человека знающего с губ не сходит усмешка рокового всеведения. Выразимся точнее: так усмехаются власть имущие, тогда как кини-ческие плебеи разражаются громким сатирическим смехом. На об­ширном поле цинического знания сходятся крайности: Уленшпигель встречается с Ришелье; Макиавелли — с племянником Рамо; шум­ные кондотьеры эпохи Возрождения — с элегантными циниками эпохи рококо; беззастенчивые предприниматели — с лишенными всяческих иллюзий босяками; твердокаменные стратеги — творцы систем — с лишенными всех и всяческих идеалов нигилистами.

С тех пор как буржуазное общество начало наводить мосты меж­ду знанием, существующим у тех, кто находится на самом верху, и знанием, существующим у тех, кто пребывает в самом низу обще­ства, и заявило честолюбивую претензию на то, чтобы основать свою картину мира целиком и полностью на реализме, крайности раство­рились друг в друге. Сегодня циник предстает как массовый тип: как усредненный социальный характер в обществе, надстройка ко­торого перестала быть таковой. Он есть массовый тип не только по­тому, что достигшая прогресса индустриальная цивилизация сдела­ла ведущего несладкую жизнь одиночку массовым феноменом. Ско­рее, большие города сами стали диффузными конгломератами, утратившими способность создавать приемлемые для всех public characters. Импульс, заставлявший стремиться к индивидуализа­ции, сильно ослаб в том климате, который создается современным городом и средствами массовой информации. Таким образом, совре­менный циник в том виде, в каком он со времен Первой мировой войны в массовом количестве наличествует в Германии, уже больше не выступает в роли постороннего. Но менее, чем когда-либо, он проявляется как яркиий художественный тип. Современный массо­вый циник утрачивает индивидуальность манеры кусаться и избав­ляет себя от риска выставляться на всеобщее обозрение. Он уже давно отказался от оригинальности, привлекающей внимание и вы­зывающей насмешки других. Человек с ясным «злым взором» ныр­нул в толпу, чтобы затеряться; анонимность теперь открывает широ­кие возможности для цинического отхода в сторону. Современный циник — это интегрированный в общество антиобщественный тип, который способен соперничать в том, что касается внутренней ли­шенности иллюзий, с любым хиппи. Его злобно-ясный взгляд не представляется ему самому личным недостатком или аморальной причудой, за которую придется отвечать лично. Инстинктивно он воспринимает свой способ существования уже не как что-то злобное и ехидное, а как причастность к коллективному реалистически скор­ректированному взгляду на вещи. Это манера, распространенная у всех просвещенных людей,— поглядывать, как бы не показаться глупее всех. Вероятно, в этом есть даже нечто здравое — ведь так вообще проявляется стремление к самосохранению. Речь идет о позиции людей, которые уяснили для себя, что времена наивности миновали.

В психологическом плане современного циника позволительно понимать как пограничную разновидность меланхолика, способного держать под контролем свои депрессивные симптомы и оставаться до некоторой степени трудоспособным. Да, при современном ци­низме весьма существенна способность его носителей к труду — вопреки всему, после всего и даже «тем более, что». Диффузный цинизм уже давно захватил ключевые позиции в обществе — в пре­зидиумах, парламентах, наблюдательных советах, дирекциях пред­приятий, среди лекторов и среди практиков, на факультетах, в кан­целяриях и редакциях. Вся их деятельность происходит на фоне не­которой элегантной горечи. Ведь циники не глупы, они вполне видят то Ничто, к которому все движется. Однако конституция их души достаточно эластична, чтобы включать в себя постоянное сомнение в смысле собственной деятельности, осуществляемой ради выжива­ния. Они сознают, что делают, но тем не менее делают это, посколь­ку действовать так их принуждает положение вещей и не заглядыва­ющий далеко инстинкт самосохранения; они говорят на одном и том же языке: «Ничего не попишешь». Иначе то же самое делал бы кто-то другой, и, возможно, еще хуже. Таким образом, новый интегри­рованный цинизм часто испытывает даже вполне понятное чувство —он ощущает себя жертвой и чувствует, что приносит жертвы. За твердокаменным фасадом прилежного подыгрывания другим скры­ты ранимость, несчастье и немалая потребность проливать слезы. , В этом есть нечто от печали по «утраченной невинности», от печали, вызванной знанием того лучшего, против которого направлена вся деятельность и все труды.

Отсюда следует первая наша дефиниция: цинизм есть просве­щенное ложное сознание. Это модернизированное несчастное со­знание, над которым уже небезуспешно и в то же время напрасно поработало Просвещение. Оно усвоило просветительские наставле­ния, но не осуществило того, к чему они призывали,— и, пожалуй, не могло осуществить. Богатое и убогое одновременно, это сознание уже чувствует себя неуязвимым для любой критики идеологий; его ложность уже способна к отпору и отражению атак.

«Просвещенное ложное сознание» — кажется, что выбор та­кой формулировки равносилен удару по

просветительской традиции. Сам этот тезис есть проявление цинизма в кристаллизованном со­стоянии. Однако он заявляет реальное притязание на значимость; его содержание и его необходимость раскрываются в предлагаемом очерке. С логической точки зрения, перед нами парадокс: как же может и какое право имеет просвещенное сознание быть ложным? Именно о том здесь и пойдет речь.

Делать худшее, зная лучшее — эта формула претендует на то, чтобы стать чем-то большим, чем просто проходным выражением; она претендует на то, чтобы выражать системный подход, стать мо­делью для постановки диагноза. Таким образом, она обязывает к ревизии Просвещения; она должна прояснить свое отношение к тому, что традиционно называется «ложным сознанием»; более того, она вынуждает подвергнуть ревизии ход Просвещения и работу по кри­тике идеологий, в процессе которой оказалось возможным то, что «ложное сознание» вобрало в себя и поглотило Просвещение. Если бы это эссе претендовало на превращение в исторический экскурс, то это был бы экскурс, посвященный модернизации ложного созна­ния. Однако замысел изложения в целом не исторический, а физио­гномический: речь пойдет о структуре дающего отпор и отражающе­го атаки ложного сознания. Я, однако, хотел бы показать, что эта структура не может быть понята без локализации ее в некоторой политической истории полемических рефлексий.

Без сарказма не может быть никакого здорового отношения се­годняшнего Просвещения к его собственной истории. У нас есть толь­ко выбор между пессимизмом, который «лоялен» к истокам Про­свещения и напоминает декаданс, и веселой непочтительностью, с которой будут выполняться первоначальные задачи Просвещения. При нынешнем положении дел верность Просвещению может зак­лючаться только в неверности ему. Отчасти это объясняется пози­цией наследника, оглядывающегося на «героические» времена и после этого с необходимостью скептически оценивающего результаты. Будучи наследником, всегда испытываешь влияние «цинизма поло­жения» — это известно по историям наследников семейных капи­талов. Однако одно только положение, заставляющее оглядываться на прошлое, не объясняет специфической тональности современного цинизма. Разочарование в Просвещении никоим образом не есть только знак того, что последователи могут и должны быть более критичными, чем основоположники. Специфический дух современ­ного цинизма имеет природу, коренящуюся в конституции больного Просвещением сознания, которое, набравшись исторического опы­та, отвергает всякого рода дешевый оптимизм. Новые ценности? Нет, спасибо. После упорной надежды распространяется лишенный по­лета эгоизм. В новом цинизме выражается свойственное зрелости отрицание, которое не находит для себя никакой надежды, разве только немного иронии и сострадания.

То, о чем в конечном счете идет речь,— это социальные и экзи­стенциальные границы Просвещения. Необходимость выживания и желание самоутвердиться смирили и унизили просвещенное созна­ние. Оно становится больным от того, что вынуждено принимать заданные ему отношения, которые для него сомнительны, от того, что ему приходится примеряться к ним, а в итоге и заниматься дела­ми, с ними связанными.

Чтобы выжить, приходится идти учиться в школу реальности. На языке тех, кто одобряет такой шаг, это называется взрослением, что отчасти правда. Однако это еще не все. Вовлеченное в эту дея­тельность сознание с некоторым беспокойством и раздражением ог­лядывается на утраченную наивность, которую уже не вернешь, по­тому что осознание необратимо.

Готфрид Бенн, сам выступающий записным адвокатом совре­менных цинических структур, дал, пожалуй, лучшую за этот век формулировку цинизма — блестящую, ясную и бесстыдную: «Быть глупым и иметь работу — вот в чем счастье». Полное содержание этого тезиса открывается только с учетом его оборотной стороны: быть интеллигентным и тем не менее исполнять свою работу — вот несчастное сознание в его модернизированной, больной Просвеще­нием форме. Оно не может снова стать «глупым», простодушным и незлобивым — невинности не возвратишь. Оно закосневает в убеж­дении, что отношения, к которым оно оказалось прикованным ин­стинктом самосохранения, крайне суровы. Делать так делать. При двух тысячах марок в месяц на руки (без налогов) потихонечку начи­нается контрпросвещение; оно основывается на том, что каждый, кому есть что терять, в частном порядке справляется со своим несчаст­ным сознанием или надстраивает над ним «служебные обязанности».

Новый цинизм — именно потому, что он существует как лич­ностная фундаментальная установка, применяющаяся к положению вещей в мире,— уже не бросается в глаза в той мере, в какой это соответствовало бы сложившемуся представлению о нем. Он обле­кает себя в форму деликатности, как мы вскоре увидим *, это глав­ное, ключевое слово, изящный эвфемизм для того, чтобы уйти от разговора об отчуждении. Приспособленчество, сознающее себя та­ковым и пожертвовавшее знанием лучшего в силу «вынужденной необходимости», уже не видит повода для того, чтобы агрессивно и скандально выставлять себя напоказ в обнаженном виде. Есть такая нагота, которая уже не воспринимается как разоблачение и не пред­полагает выставления на всеобщее обозрение никаких «голых фак­тов», на почву которых можно встать с веселым и ясным реализмом. Неоциническая сделка с реалиями представляет собой нечто жал­кое, а не суверенно-обнаженное. Поэтому и в методологическом плане не так-то легко найти способ выражения в языке диффузного ци­низма с его нечетко очерченным профилем. Он отступил и укрылся за скучной взрослостью, которая скрывает свое знание, уже не годя­щееся для атак, как некий постыдный недостаток. Крупные насту­пательные демонстрации цинической дерзости стали редкостью; они сменились приступами хандры, а для сарказма не хватает энергии. Гелен даже полагал, что сегодня уже и англичане не способны на ехидство, потому что запасы недовольства истощены и все стали считаться с реалиями. Разочарование и досада, которые последова­ли за предпринятыми атаками, уже не дают раскрывать рот настолько широко, что от этого могло бы выиграть Просвещение.