Кризисное обществоведение. Часть первая. Курс лекций

Кара-Мурза Сергей Георгиевич

В результате потрясений перестройки, сознание гуманитарной интеллигенции, в результате действия неизвестных нам механизмов, утратило диалогичность. Мы наблюдали регулярный отказ представителей власти из числа обществоведов давать ответ оппонентам на их вопросы. Это делалось с помощью молчания или идеологических штампов (вроде «мы это уже проходили»). Поражали метафоры реформы, которые блокировали диалог. Например, сторонники радикального перехода к «рынку» внушали: «Пропасть нельзя перепрыгнуть в два прыжка!» — и сами аплодировали этому идиотскому сравнению. Никто не мог спросить: а зачем вообще нам прыгать в пропасть? Разве где-нибудь кто-то так делает,

кроме самоубийц? Предложения не прыгать вообще, а построить мост, отвергались с возмущением.

Другой экономист тоже выразился художественно: «Нельзя быть немножко беременной!». Мол, надо сразу сломать хозяйство и перейти к «рынку». И опять — аплодисменты. Что за бред? При чем здесь беременность? Никакого сходства с экономикой она не имеет, проблему выбора, перед которой мы стояли, эта аллегория не разъясняет — зачем непрерывно твердили эту глупость?

«Коней на переправе не меняют!» — и никто не смеет возразить. Какие кони, какая переправа? Почему доктора наук стали так падки на глупейшие, бессмысленные метафоры? Но они высказывались, как непререкаемая мудрость.

Отход от диалогичности выражается и в том, что из печати исчез жанр совместных рассуждений. Никто не развивает и не опровергает высказанной другим человеком мысли. Даже неконтролируемый поток сознания интеллектуальной элиты приобрел характер изречения истин, которые она как бы черпает из пространства, по наитию. Рассуждения заменены высказываниями, носящими оттенок фанатизма.

Гуманитарная элита на какое-то время утратила навык делать умозаключения. Всякая попытка каким-то образом заставить этих людей вникнуть в суть вопроса, обсудить его и прийти к выводу, воспринимается очень болезненно — им тягостна и ненавистна эта работа, она их пугает. Их мысль и чувство ищут любую лазейку, чтобы при первой же заминке вырваться из коридора, который ведет к необходимости сделать ответственное умозаключение.

Второе сложное и непредвиденное явление — отход гуманитарной интеллигенции от материалистического мировоззрения. Это произошло в 1960-1970-е годы незаметно — официальная философия этого не заметила, ее методологические инструменты для этого были непригодны.

Отказавшись от этикетки исторического материализма, постсоветская гуманитарная интеллигенция внедряла в сознание людей ту же самую структуру мышления, что и раньше. На деле получалось гораздо хуже, чем раньше. Профессора, превратившиеся в «либералов», при отказе от истмата вовсе не выплеснули с грязной водой ребенка. Они выплеснули только ребенка, а грязной водой продолжают промывать мозги студентам. И грязь этой воды, при отсутствии материализма истмата, порождает чудовищную мыслительную конструкцию. Можно назвать ее механистический идеализм.

Утрата материалистического фундамента при анализе действительности и отказ от диалектического принципа особенно сказываются при трактовке нынешнего положения в России — оно ведь представляет собой именно клубок противоречий. Мы живем в сложном обществе, в котором сосуществуют и взаимодействуют разные общности, разделенные по классовым, национальным, культурным и другим признакам. Идеалы и интересы, соединяющие людей в эти группы, различны. Во многих случаях противоречия дозревают до стадии антагонизма.

Сверхзадача государства — гарантировать существование и развитие страны (народа) с сохранением ее пространственно-культурной идентичности. Чтобы этого достичь,

нужно согласовать интересы разных групп — причем наиболее «дешевым» способом из всех доступных. Лучше всего, конечно, осуществлять конструктивное разрешение противоречий, творческий синтез, ведущий к развитию. Если для этого нет культурных и материальных ресурсов, политики ищут компромисс — противоречие смягчается, «замораживается» до лучших времен. Если и это не удается, собираются силы, чтобы подавить несогласных. При этом неприятные последствия откладываются на будущее. На какое будущее — зависит от остроты кризиса и масштаба времени, которым оперируют политики.

Достижение гражданского согласия и прочного мира — идеал. Это удается редко, и приходится довольствоваться гражданским перемирием. Переговоры о его продлении — ежедневный труд политиков и их экспертов. Как сказано в учебнике, по которому учатся в западных университетах, «демократия есть холодная гражданская война богатых против бедных, ведущаяся государством». Эта формула для нас не годится: нам все время повторяют, что не было и нет в России ни демократии, ни гражданского общества. Но что-то ведь есть! Об этом бы и надо нам говорить, следуя нормам рационального мышления.

Тут первый камень преткновения всего нашего обществоведения — либерального досоветского, марксистского советского и нынешнего антисоветского. Оно просто не видело факты и процессы, о которых не написано в западных учебниках. А если и видело, не имело слов, чтобы их объяснить или хотя бы описать.

Когда в конце 80-х годов начали уничтожать советскую финансовую и плановую системы, «не зная, что это такое», дело нельзя было свести к проискам агентов влияния и теневых корыстных сил (хотя и происки, и корысть имели место). Правительство подавало в Верховный Совет нашептанные «консультантами» законопроекты; народные депутаты из лучших побуждений голосовали за них, а им аплодировали делегаты съезда КПСС. Политики, размахивая скальпелем, производили со страной убийственные операции — то тут кольнут, то там разрежут. И все приговаривая: «Эх, не знаем мы общества, в котором живем, не учились мы анатомии». Вот и катимся мы сегодня в инвалидной коляске, мычим и куда-то тянемся образовавшейся после неудачной операции культей…

В 2005 году на совещании преподавателей обществоведения вузов Центрального округа зав. кафедрой политологии объясняла, какие полезные курсы читаются студентам — «их учат, как надо жить в гражданском обществе». Ее спросили: зачем же учат именно этому, если у нас как раз гражданского общества и нет? Почему не учить тому, что реально существует? Она удивилась вопросу, хотя и признала, что да, далеко нам до гражданского общества. Почему же она удивилась? Потому что произошла деградация структур рационального мышления — его аутистическая компонента вытеснила реалистическую.

Одним из следствий этого стало убеждение, что «неправильное — не существует». Гражданское общество — правильное, но его у нас нет. Значит, ничего нет! Не о чем думать и нечему тут учить. Вспомните, например, как стоял вопрос о характере советской правовой системы. Советское государство? Неправовое! Не было у нас права, и все тут. Точно так же, уверовав в нормы цивилизованного Запада, стали отрицать само существование в СССР многих сторон жизни. Настолько эта мысль овладела интеллигентными умами, что на телевидении элегантная дама жаловалась на то, что «в Советском Союзе не было секса».