Крохотная вечность
Шрифт:
Виталий Сергеевич был статным мужчиной. Красивым и умным, с безупречным чувством юмора, с неподъемной заботой, с непоколебимым характером. Все, как в сказках. Он был принцем без коня и царства. Но с теплыми словами любви, с всеобъемлющей нежностью и богатырской силой, с которой он брал на себя все проблемы. Он души не чаял в Дане, проводя с ним крохи времени, которые мог бы потратить на сон или отдых. Он выдергивал Даню из пучины его особенного мира, завлекая и обучая. Он был центром вселенной, в которой не находилось места ни для кого, кроме Ольги Игоревны и Дани. Он обнимал их большими руками, пригревая на груди, подставляя
Виталий Сергеевич являлся всем. И вдруг пропал. В один день. В один час. В одну минуту. В одно мгновение. Его не стало. С его уходом опустело все. Квартира. Семья. Сердце и душа.
Ольга Игоревна долго пыталась дозвониться ему, роняя большие слезы из разбитого сердца, но отвечал ей только женский голос: «Абонент вне зоны действия сети». Ольга Игоревна пыталась его разыскать, обращаясь на его работы, но там ничего не могли сказать, кроме того, что он уволился и больше они его не видели. Полиция молчала, указывая ей на записку, оставленную мужем, говоря, что там все ответы.
Но Ольга Игоревна не могла поверить в этот крах, в эту боль, в эту потерю. Она не могла признать, что мир вокруг нее рухнул, что она осталась одна, что такой любящий отец покинул сына. Ничего не складывалось. Все было не логично.
Кроме слов Елизаветы Петровны: «Я же говорила».
Кроме слов из записки: «Я устал. Я ухожу. В этом никто не виноват. Я вас люблю, но так больше продолжаться не может. Ваш В.»
Так не должно было быть. Но так произошло. Розовые очки спадали, оголяя Ольге Игоревне реальность жизни, которая включала в себя ржавую ванную, с капающими кранами, захламленные комнаты с ободранными обоями, Елизавету Петровну, попивающую чай с оттопыренным мизинцем, небольшой продуктовый магазинчик с ярким названием «Продукты 24», Даню, потерявшего последние ориентиры.
Во всем этом Ольга Игоревна осталась одна, пытаясь сдержать рушившийся мир, залепляя широкие трещины пластырем. Она не справлялась. Она сдавалась. Но ради сына ей нужно двигаться вперед, проходя мимо осуждающих взглядов знакомых, кричащих «брошенка», мимо воспитательниц, говорящих «вы же мама», мимо служб опеки, настаивающих отдать им ребенка, мимо Елизаветы Петровны… В принципе, все уже знают, что она твердит.
Может, это и не осмотрительно. Может, это плохо и осудительно. Может, это кажется неприличным. Может, это и есть сумасшествие. Но Ольга Игоревна приняла решение попробовать стать Олей, ну или хотя бы Ольгой. Попробовать все сначала. Уже не по любви. Возможно, в этот раз все сложится, все склеится. Все наладится. И наконец-то все будет хорошо.
Бо-а, ковер, кошмары
– Посидеть с Даней? Чего это ради?! Я итак весь день с ним!.. Да, я была против садика, но это не означает, что ты должна скидывать на меня все свои материнские обязанности… Куда?.. А-а-а, Сереженька. Хорошо… С Среженькой – иди. Он парень хороший… Приводи его в гости… Да чего рано-то? Мужика, как и быка, – нужно брать за рога… Я тебе что говорила? Не важно сколько браков. Берешь мужчину и пользуешься. Я сама вон три раза замужем была. И ничего. Не понравится – меняешь… Сереженька хороший, у него отец богатый. Он нам подходит… Да и дура, что не из-за денег… И что, что глупый? Тебе что, разговаривать с ним надо?.. Ты брошенка с ребенком. Еще и с особенным ребенком, да кому ты нужна-то такая? Хватай его, охмуряй,
Бабушка, поправив сбившиеся бигуди, опустила трещащую коробочку на тумбочку и взглянула на сидящего на полу Даню. Даня никогда не относился почтительно к своей бабушке. Елизавета Петровна никак не могла научить его смотреть на нее, когда он что-то просит, что ее очень раздражало, заставляло срываться на крик или поднимать руку. Но это не по ее вине. Ее вынуждал непослушный внук, выродок, весь в отца. Спустя долгие годы борьбы, Даня перестал что-либо просить у бабушки, подстраиваясь под ее манипуляторный характер, молча выполняя все прихоти и практически не капризничая. Что, в прочем, так же раздражало Елизавету Петровну.
Взяв тремя пальчиками, увешенными перстнями, маленькую фарфоровую чашку, Елизавета Петровна прихлебнула чай, вызывая звук, неприятно щекочущий Данину спину, и откинулась на спинку своего любимого кресла, не забыв включить звук на телевизоре. На экране замелькали сине-красные всполохи, между которыми кричали люди. Эти люди ссорились и дрались. Эти люди были слишком тяжелы для Дани. Эти крики его пугали. Но он должен сидеть здесь, по центру комнаты, в поле зрения бабушки и слушать ее комментарии, ее крики в экран, ее науку жизни. Слушать и не спорить. Слушать и ни о чем не просить, хотя желудок давно прилип к позвоночнику, а попа затекла от твердого пола.
Даня давно научился становиться невидимкой, сливаясь с рисунком ковра, угадывая в его разводах загадочные страны, заселенные неведомыми зверушками, которые пальцем вырисовывал здесь папа. На руках у Дани сидел его верный друг Бо-а, голубой вязанный бегемот в синем комбинезончике, потерявший глаз-пуговку в неравной войне с подкроватными монстрами. Бегемот, который притворялся мягкой игрушкой, пока рядом находилась бабушка. Бегемот, который не издавал ни звука, ведь, если бабушка услышит, – будет больно.
Сегодня экран рассказывал о жизни очередной семьи, о проблемах с воспитанием, долго разноголосо спорил о ремне и подзатыльниках. Экран подзадоривал бабушку, которая громко возмущалась о каких-то новых принципах воспитания, кои не идут ни в какое сравнение с советскими. Она засыпала Даню словами сверху, так, что россыпь букв покрыла его практически с головой.
– Меня ремнем воспитывали, – свалилось с Даниной макушки на пол, – и ничего, хорошим человеком выросла.
– С каких пор это избиение? Это – наука, – скатилось с горки и рассыпалось по ковру.
– Да кого не били в детстве? – срикошетило об стены.
– Воспитание должно быть жестким, а то вырастают потом… – градом обрушилось на темечко Дани, пригнув его голову ближе к ковру.
Даня не хотел слушать ни экран, ни бабушку. Заткнув пальцами уши Бо-а, он сидел с непроницаемым взглядом, растворяясь в пространстве, оставляя вместо себя лишь дымку, не заметную для бабушки. Он не пропускал слова внутрь, потому что знал, что все равно их не поймет и захочет спросить, а бабушку нельзя спрашивать. Даня смотрел на дальние страны, погребенные под буквами, на неведомых животных, утонувших под словами. Даня и сам боялся утонуть.