Кролик, или Вечер накануне Ивана Купалы
Шрифт:
III
Слово о том, как начинается хороший московский день и каким простым способом можно упростить принятие решений.
Жаркий московский день накатывался на нас тележным колесом.
Стремительно высыхали ночные лужи, в переходах раскладывали ненужные вещи для их скорой продажи, а дворник, покачиваясь, думал – убрать куда-нибудь дохлого пса или пусть он лежит в назидание окрестным жителям. Стояли два прораба с русскими фамилиями, обозначенными тут же на плакате, в них плевался, открыв окно, пенсионер
– А с чего это нам на метро ехать? – крикнул Гольденмауэр нам в спину. – Пойдемте через Промзону к станции.
– Зачем нам Промзона? Какая станция? – удивился Рудаков.
Меня тоже это сразу насторожило.
Гольденмауэр, однако, настаивал – к чему нам ехать на Курский вокзал, говорил он, на Курском вокзале много опасностей, с него уезжают в никуда, а если задержишься невзначай, то тебе такой алфавит покажут, что держись. Надо, говорил Леня, идти через
Промзону к станции, а там электричка повезет нас через весь город, мимо реки и вокзалов – прямо туда, куда надо.
Мы с Рудаковым купили пива. Тут ведь такое дело – сразу надо пива купить, и хоть пить его невозможно, хоть это напиток пивной, облагороженный, бывший “Буратино”, но тут ведь дело в том, чтобы купить пива- а дальше все пойдет само собой, все покатится, как тот самый день, как камень с горы, как сброшенная статуя вождя.
И мы с Рудаковым согласились идти через Промзону.
IV
Слово о том, какие неожиданные испытания несет в себе посещение тех мест, где тебя не ждут^1.
V
Слово о ширине Русского пути и весенних дачах.
…После этого ужаса мы даже не бежали, а как-то неслись, подпрыгивая, среди высокой травы и помойных куч.
Рудаков вдруг увидел рельсы. Рельсы, справедливо решили мы, – это железная дорога, а железная дорога – это станция.
Мы замедлили ход и, неловко ступая, пошли по шпалам. Идти по шпалам, как известно, неудобно – да тут еще солнце начало палить, наше теплое пиво куда-то пропало, день уже казался неудачным.
– Слышь, писатель, – сказал Рудаков. – А знаешь ли ты, что такое
Русский путь?
– Ясен перец, – отвечал я. – Знаю. Русский путь имеет ширину и длину. Длина его бесконечна, а ширина Русского пути – одна тысяча пятьсот пятьдесят два миллиметра.
– Правильно, – посмотрел Рудаков на меня с уважением. – А знаешь почему? Так я тебе расскажу, пока мы тут как кролики по шпалам скачем. Вот слушай: подруливают, давным-давно, всякие олигархи к
Николаю-императору и говорят: давай, значит, железную дорогу проложим, туда-сюда кататься будем. Бумагами шелестят, все такие расфуфыренные, сами про себя уже бабло считают, прикидывают, складывают да вычитают.
Тут император их и
– А какой ширины дорогу делать будем?
Ну, те и хвастаются – побольше, значит, чем у французов-лягушатников да у немцев-колбасников. А про итальянцев-макаронников даже упоминать не приходится. Император и говорит:
– Да на хрен больше!
Так они и сделали.
Впечатленный этой историей, я начал вычитать и складывать. Хрен выходил небольшой, совсем небольшой. До обидного.
И я мучительно соображал, как это император прикладывал свой хрен к чертежам, или доверил на это дело хрен секретаря, или что там еще у них случилось. Отчего, скажем, они не позвали в компанию фрейлин – тогда пропускная способность железных дорог бы у нас несколько увеличилась.
Но тут вмешался Гольденмауэр, который, как оказалось, все внимательно слушал. Леня сразу начал показывать свою образованность и надувать щеки. Дескать, Русский путь – это всего лишь пять футов ровно, и никаких особых и дополнительных хренов тут не предусмотрено.
Что-то было в этих рациональных объяснениях скотское. Унизительное было что-то в них.
– Ишь, га-а-ндон, – прошипел Рудаков еле слышно. И мы пошли дальше в молчании. Из-за поворота действительно показалась станция, обнесенная высоким забором от безбилетных пассажиров. Рудаков тут же нашел в этом заборе дырку. Мы, тяжело дыша как жабы перед дождем, пролезли сквозь нее на платформу – прямо в трубный глас подходящей электрички.
Мы впали в вагон, называемый “моторным”, – это вагон, который дрожит дорожной страстью, дребезжит путевым дребезгом. Сядешь в такой вагон
– разладишь навеки целлюлит, привалишься щекой к окну – жена дома решит, что попал в драку.
Гольденмауэр что-то тихо говорил своей спутнице, Рудаков спал, а я тупо глядел в окно. Бескрайние дачные просторы раскрывались передо мной. Домики летние и дома зимние, сараи под линиями электропередач, гаражные кучи, садовые свалки – все это было намешано, сдобрено навозом, мусором, пыльной травой и тепличными помидорами.
Всюду за окном нашего зеленого вагона была жизнь – как на картине художника Ярошенко.
Я вспомнил, как ехал так же, как сейчас, тоже ехал на чужой праздник и на чужую дачу, ехал долго – и все среди каких-то пыльных полей.
Жара наваливалась на Подмосковье безжалостным солнцем, казалось, на окрестности вылили с неба целый ушат радиации.
Вдоль дороги стояли кирпичные кубические дома в три этажа. Было такое впечатление, что по окрестностям пробежал великан Гаргантюа и рассыпал повсюду свои красные кубики.
Если присмотреться, то можно было понять – на какой стадии оборвался жизненный путь хозяина. Этот успел подвести дом под крышу, а этот только вырыл яму, и тут же его взорвали в “мерседесе”. Вот поросший лопухами фундамент застреленного бандита, а вот черные провалы вместо окон – хозяин бежал в Гондурас.
Около одного дома, правда, была построена ротонда в духе классицизма и чуть подальше – китайская пагода. Пагода, казалось, служила сортиром.
Заграница приблизилась к дому этого человека безо всяких побегов.