Крошка Цахес Бабель
Шрифт:
В том, что одесский язык давно сгинул, можно убедиться лишний раз, прочитав выпущенную в 2006 году одесским издательством «Оптимум» книгу ныне канадского пенсионера Михаила Чабана: «ихние», «я дико извиняюсь», «кругом-бегом», «инвалид пятой графы», «тетя Мотя-обормотя», «Мишка режет кабана», «оторви да выбрось», «Дыня-церабкоп», «мазу тянуть» и даже «бой-баба» в одесском смысле слова, но не по отношению к литературным героиням Эллочке Тухес или Жанночке Лушпайкиной. А Циля-бомбовоз это вам не Сева-белбес.
Ну, кто кроме одессита сумеет понять автора целиком и полностью? Ведь, к примеру, «лушпайка» — кожура, а «белбес» —
Как бы между прочим, автор книги, со всеми этими «один с кирпичом, а двое с носилками» и прочими «бейсментами», Михаил Чабан — доктор наук. На обороте титула помещено предупреждение на английском языке, а затем: «Что в одесском переводе на русский язык означает: все авторские права принадлежат…если кто попытается стырить, то согласно международному авторскому праву…глаз на жопу натяну, мягко, но по-одесски выражаясь». Что я могу на такое сказать доктору наук Чабану, кроме крылатого: «Ты одессит, Мишка, а это значит!».
Мне делается хорошо смешно, когда читаю, что одесский язык уже невозможно услышать на улице. Мы десятилетиями живем бок о бок в миллионном городе, сосуществуя в тысячах исключительно параллельных миров. Круги общения пересекаются крайне редко. Семья, сослуживцы, родственники, соседи, друзья. Вместе с детсадовскими однокашниками их наберется максимум тысяча человек, включая случайных собеседников, которых с годами становится все меньше и меньше. Особенно для людей, давно и обильно пересевших с легендарных одесских трамваев на автомобили и мчащихся по замкнутому от посторонних кругу жизни. Потому я вам не скажу за всю Одессу, только за себя.
Вчера утром вывел на прогулку своего пса Яра, встретил соседа Алика с его догом Байроном. Представьте себе, на каком языке мы общались, если Алик Ген — потомок того самого легендарного одесского фабриканта Гена. Питбуль Грей туго натягивал поводок, пока его хозяин Гриня, с которым мы еще шпингалетами гоняли по княжескому хутору, рассказывал мне свежую отпадную хохму. Потом пообщался с профессором Дорошенко, выгуливавшего пуделя Деника перед работой. «Это атас», «кошерное сало», «полный капец», а также иные слова употреблял в разговоре со мной доктор наук Дорошенко, за «хуё-моё» и речи нет, это его любимое выражение. Расставшись с Дорошенко, приветствую Марго с ее Чипой. Марго, вкалывающая в издательстве отнюдь не подметайлом, а редактором, поведала, что у ее подруги растет «сильно цикавый ребенок», «мотопеды гоняют, как угорелые», а если она будет работать дома, то «сойдет на говно». И все это происходило на одном квартале, в течение сорока минут. Перед тем, как зайти домой, услышал слова приходившей мимо дамы весьма элегантного возраста, волочившей за руку капризничающего малыша: «Ты у меня сейчас по чумполу дождешься».
Оставив
Купил корм, вернулся домой. Жена втолковывает сыну: «Надо мной воду никто варить не будет!». «Ты появился на свет, чтобы положить меня в гроб», — шучу я, лишь бы внести свою лепту в процесс воспитания давно подросшего поколения, и лишь затем замечаю жизненную двусмысленность фразы. Увидев пачку корма, Кокаин заорал нечеловеческим голосом: «Убиться веником! Цёмик, птичка мамина. Цём-цё-цём…». Несмотря на эти призывы, целоваться с Кокаином я не стал, а отправился в издательство «Оптимум» вместе с упавшим ко мне на хвост Яром.
На воротах дома, где расположено издательство, опубликовано мелом: «Туалет нет. Во двор для перекурить ис хот-догами не заходить». Не сомневаюсь, что автор сего объявления согласный рубать коклеты хоть из ложком, хоть из вилком, лишь бы да. Во время разговора с главным редактором «Оптимума» Сашей Таубеншлаком понял, что немножко ошибся: автор сего объявления — дама.
Сезон взрослой рыбалки и охоты таки не в зените. «Я не сильно поправился?» — спрашиваю у жены. «Не переживай: у тебя и морда не мордатая, и жопа не мордатая», — успокаивает она меня. Такое нарочно не придумывается, все это произносится на одном дыхании, доказывая тем самым, что пресловутая образность одесского мышления не утеряна. «Ты хоть слышала, что сказала?». «А что я такого сказала?». Я повторяю ее слова, и она смеется.
Потом смеялся я. Жена уже два раза говорила, что на дворе обратно пекло, а она абсолютно раздета. Пошли по этому поводу в какую-то пупер-лавку, но ее ничего не устраивает. «У вас есть хоть что-то классического размера 90-60-90?», — спрашивает жена. «А где вы видели людей с таким размером?» — любопытствует продавщица. «В зеркале». Продавщица отходит на пару метров, пристально смотрит на жену и говорит: «Таки да. Только у нас нет девочковых размеров». Мне гораздо легче, ибо из мальчуковых размеров давно вырос в талии.
Вечером звонит соседка мадам Нинка, дама более чем просто элегантного возраста. Докладывает: «Мне таки сделали ассенизацию, уже вонять не будет». Недавно мадам Нинка травила весьма распространенных в ее квартире домашних животных под названием «тараканы». Сегодня ей поменяли трубу в туалете, но мадам никогда не делала разницы между «ассенизацией» и «канализацией».
Я сажусь в кресло и с чувством глубочайшего удовлетворения читаю очередной плач Израиля о том, что в Одессе уже не осталось одесситов, а их легендарный язык давно пребывает в прошлом и живет лишь на страницах Крошки Цахеса Бабеля.