Крот в аквариуме
Шрифт:
— И все же основные мотивы вы не назвали, — разочаровался следователь. — Оно и понятно: никто и никогда из изменников Родины не признавался в меркантильности и в желании пожить в свое удовольствие.
Генерал скорчил недовольную гримасу и, пожав плечами, укоризненно произнес:
— Но я же дал вам письменные показания! И я назвал там, что главная причина моего сотрудничества с американцами вытекает из-за внутреннего несогласия с рядом положений внешнеполитического курса СССР и из-за идеологических расхождений с руководством страны.
— Возможно, кто-то из завербованных агентов и имел политические мотивы. Но они не были определяющими. В основе всех известных мне предательствах лежали, как правило, меркантильные интересы. Это, кстати, подтверждал и бывший директор ЦРУ Ричард Хелмс. Вот послушайте, что он заявил в бытность вашего сотрудничества с американцами: «Я не думаю, чтобы хоть один русский перешел на нашу сторону по идеологическим соображениям…» Если вы пошли на предательство даже из-за того, что вас раздражал Хрущев, и вы затаили враждебность
Поляков поморщился, сообразив, что его загоняют в угол.
— Но я, согласитесь, в процессе следствия никогда не оправдывался. Я, повторяю, на службу к американцам пошел не потому, что сделался жертвой их шантажа. Я пошел на контакт с ними по собственной инициативе из-за идейных и политических расхождений. Я был сознательным шпионом, шпионом по убеждению. Лишь незадолго до ареста я стал терять былую уверенность в благополучном исходе своего сотрудничества с американцами. В том, что это будет смертная казнь, я не сомневался тогда и внутренне был готов к ней. Оставаясь живым, я каждый день умираю от сознания того, что причиняю много мук своим близким. На последней встрече в Нью-Дели весной тысяча девятьсот восьмидесятого года Скотцко, как я уже говорил вам, предложил мне не возвращаться на родину. Он предложил тогда очень выгодные условия: должность советника ЦРУ по вопросам организации агентурной связи, присвоение звания полковника американской армии, высокую материальную обеспеченность как в процессе службы, так и в будущем, когда стану пенсионером. Что я ответил ему, вы знаете. Он, словно предчувствуя мой предстоящий арест, сказал на прощание: «Не поминайте меня лихом, Топхэт, я добивался от вас только одного: чтобы вы согласились комфортно доживать свой век в нашей стране. Мы, ваши коллеги, многому учились у вас и хотели бы и дальше учиться. Но, к большому сожалению, не вышло у меня убедить вас. Подумайте, — умолял он меня, — у вас есть еще время до отъезда. Как говорится, еще не вечер». Однако этот черный вечер наступил полтора года назад, когда меня арестовали. Можно было бы, конечно, еще до ареста убежать из России, но нельзя убежать от самого себя. Если бы даже я и убежал или остался тогда в Индии, то все равно все плохо бы кончилось: рано или поздно КГБ добрался бы до меня. Руки у чекистов длинные. Троцкого вон даже в Мексике достали…
— Не надо, Дмитрий Федорович, сравнивать себя с Троцким. Каждому достается свое. Между прочим, вы уже взяли свое. И даже больше, чем положено, как сказал однажды начальник политотдела ГРУ генерал Долин…
— Значит, вы тоже считаете, что я получил больше, чем положено? — упрекнул следователя Поляков. — Но вы же знаете, что я получил генеральский мундир, о котором говорил Долин, соответственно занимаемой должности.
— Скажите пожалуйста! — бросил в сердцах Духанин, разведя руками. — Он, видите ли, получил звание генерала по своей должности! Не надо мне пудрить мозги, Дмитрий Федорович! Знаем мы, как некоторые получают звания и должности! А тем более вы лично! Узнав после первой командировки о том, что резидент Бон [105] дал вам отрицательную характеристику [106] , вы просчитали все и в конце шестьдесят первого года решились предложить противнику свои услуги в надежде на то, что он, противник, в долгу не останется. И вы не обманулись в этом: ЦРУ взамен вашей ценной информации тоже подкармливало вас кое-чем и подставляло вам для вербовочных разработок своих разведчиков-дипломатов. То есть ЦРУ работало на ваш успех, на ваши продвижения по должности. Не без поддержки Изотова, конечно. После приобщенной в ваше личное дело характеристики Бона вы никогда бы не стали генералом. Об этом, кстати, вы показали на одном из допросов. Так ведь было, Дмитрий Федорович?
105
Сараев Илья Михайлович — руководитель нью-йоркской резидентуры ГРУ в 1953–1956 гг.
106
Из характеристики Бона: «…Поляков поставленные ему задачи не выполнил… Основное внимание и время уделял личному обогащению и обеспечению семьи…»
— Да, — неохотно буркнул Поляков, не глядя на следователя.
— А что касается Хрущева, о котором вы так много говорили, — продолжал Духанин, — то с некоторыми вашими суждениями о нем с вами согласен. Но согласитесь и вы со мной: министры, премьер-министры и лидеры компартии — все это люди временные и рано или поздно они уходят с политической сцены. А иногда и в лучший мир. Да и партия может на каких-то этапах ошибаться, а идеология оказаться ничтожной. Преданность родной стране, которой присягал служить верой и правдой, должна быть выше политических привязанностей и симпатий, она не должна
Следователь не договорил, заметив немигающий, оловянный взгляд генерала. Неподвижно сидевший Поляков напоминал человека, будто потерявшего что-то очень дорогое для него. На самом деле так оно и было: не стало для него семьи, знакомых и любимого дела. Тишина, возникшая в кабинете, словно трясина затягивала его в небытие, генерал с трудом вернулся в происходящее. Он встрепенулся, посмотрев на следователя рассеянным взглядом, и неожиданно спросил:
— Так это о чем мы говорим?
Поляков намеренно произнес фразу во множественном числе, надеясь, что следователь ответит в единственном.
— Да все о том же, Дмитрий Федорович. О том, как низко может пасть человеческая душа. Так низко, что потом и всей жизни не хватит, чтобы вымолить у Бога милости. Предательство — это самое худшее, что бывает на белом свете. Предатель — это венец Сатаны. Иуда в своем индивидуализме дошел до немыслимого преступления — предает Бога и гибнет сам позорной смертью…
Поляков скривился и махнул рукой, всем своим видом выражая апатию и отстраненность от сказанного:
— Мне теперь все это безразлично. Дни мои уже сочтены. Хотел бы лишь заметить вам, Александр Сергеевич, что история без иуд не делается. Только одним из них везет больше, а другим — меньше.
— А вы лично к каким себя относите?
— К тем, которым повезло меньше. Уверен, что кому-то другому из нашего ГРУ повезет больше. Так было всегда, так оно и будет впредь.
Следователь посмотрел на часы: времени было уже много. Поняв, что разговор их затянулся, он допечатал протокол на машинке и, подавая его на чтение и подпись Полякову, сказал:
— Встретимся теперь на заключительном допросе через три дня. Мне это время необходимо для того, чтобы проанализировать все материалы следственного процесса, потом вместе с вами выявить и устранить возможные противоречия и восстановить полную ясность и объективность при подготовке обвинительного заключения…
— Вот о чем я и говорил, — пробормотал Поляков.
— Не понял, о чем вы? — удивился Духанин.
— О том, что дни мои до обвинительного заключения уже сочтены. Так скажите же, сколько дней осталось мне жить? Месяц? Два?.. Или три?
— Читайте пока протокол, а там видно будет…
После этого допроса мысль о том, что жить осталось немного, как вбитый гвоздь, засела в голове Полякова. В душе тоже что-то ныло и болело. Всю ночь провалялся он на кровати, не в силах заснуть. А когда чуть забрезжил рассвет, он встал и подошел к окну. Раннее июньское утро наступало на московские улицы очень медленно. Солнце еще не взошло, а птахи начинали уже прочищать горлышки, готовясь к утренней спевке. Генерал любил этот утренний мир и его особенные минуты общения с пробуждающейся жизнью, когда каждый человек обнажал после сна свою беззащитную суть, когда жизнь представлялась началом движения людей и событий. Но и на сей раз, как и накануне вечером, Полякова мучила все та же гнетущая мысль: «Сколько жить осталось?» От этой мысли, вытеснившей все остальные, голова болела и ныло сердце. Но, возможно, ныло оно больше и от понимания того, что по уши увяз в предательском дерьме.
Та жизнь, из которой он уже собирался и должен был уходить, была прекрасной и всегда сопряженной с риском. Да, Поляков привык ходить по острию ножа, и он не мыслил уже себе другой жизни. И вдруг, как никогда раньше, ему захотелось вспомнить всю свою прошедшую жизнь [107] , все, к чему стремился и что успел сделать.
И, словно в обратной прокрутке киноленты, перед ним начали мелькать кадры из его детства и юности, эпизоды из военной и послевоенной жизни. Вот он — школьник времен коллектизации и индустриализации страны среди группы пацанов, издевающихся над своим сверстником из соседнего дома. А вот уже и выпускник Старобельской средней школы, что в Луганской области, взахлеб сообщающий друзьям, как вместе с отцом — бухгалтером плодоконсервного завода — поймал сетью на реке Айдар огромную щуку и, вытащив ее на берег, оглушил одним ударом кирзового сапога. Рассказывал об этом под восхищенные восклицания дружков, добавляя много такого, чего не было на самом деле. Упиваясь завистливым блеском глаз своих корешей, юноша Дима Поляков чувствовал себя тогда героем. Веселые друзья, девушки… все кружилось в памяти. Затем началась строгая армейская жизнь в Киевском артиллерийском училище. Потом был боевой путь по дорогам войны на Западном и Карельском фронтах. После войны — учеба в Москве в Академии имени Фрунзе и на курсах Генерального штаба Вооруженных Сил СССР. Высшее военное образование получил поверхностное, но, несмотря на это, распределился в центральный аппарат ГРУ. Тогда же удачно женился на дочке генерала и вскоре был командирован в Нью-Йорк на должность прикрытия — сотрудника советской миссии при ООН. Особого рвения к своим прямым обязанностям не проявлял, больше заботился о своей семье…
107
Из незапротоколированного следователем показания Полякова Д.Ф.