«Крот» в генеральских лампасах

Чиков Владимир

Они встретились один на один в кабинете Гульева. Помня о предупреждении Изотовао том, чтобы впредь не распространяться о подозрениях в отношении Полякова, Сенькин начал разговор о совершенно другом, малосущественном в их работе. При этом все время держался как-то скованно и неуверенно, потом неожиданно спросил:

— Скажи мне, Леонид Александрович, какого ты мнения о Полякове?

Полковник Гульев удивился: с чего бы это он спрашивает о нем?

— Да как тебе сказать? Сложный он человек. Высокомерный, резкий и с завышенными амбициями. По характеру вспыльчив и груб. В Нью-Йорке мы все сторонились его, боялись, что может облаять ни за что ни про что.

Однажды он попросил меня подготовить и отправить нашему агенту письмо. Выполняя его поручение, я забыл наклеить на конверт марку с обусловленным рисунком. Письмо ушло, а марка осталась у меня. Она до сего времени находится в моем альбоме для марок. Я тогда мог бы, конечно, промолчать, что письмо отправлено без марки, но я все же доложил ему об этом. Если бы ты видел и слышал, что тогда началось: мат-перемат, оскорбления сыпались одно за другим. Кем только он не обзывал меня — и коновалом, и безмозглой курицей, и Бог знает кем еще. Грозился даже откомандировать в Москву, потом дня через два или три смирился и сказал: «Счастье твое, что письмо было не “боевое”, а “учебное”». Что дальше было, ты знаешь: я не потерпел его оскорблений, сообщил кому следует. С тех пор наши пути-дорожки разошлись навсегда. Он остался в нелегальном управлении, а меня перевели в легальную разведку.

Профессиональное чутье подсказывало полковнику Гульеву, что первый вопрос Сенькина — это лишь прелюдия к чему-то главному, к которому тот осторожно подбирается. И он уже начал догадываться, «к чему» именно, и все же проверки самого себя требовательно спросил: — А почему ты так настойчиво интересуешься моим мнением о нем?

Сенькин молчал, не решаясь начать разговор о главном — о своих подозрениях и о состоявшихся встречах с Поляковым и генералом Изотовым. Окончательно убедившись, что Анатолий Борисович далеко не случайно интересовался мнением о Полякове, Гульев снова сердито спросил:

— Ну чего ты молчишь-то? Говори, что случилось?

Сенькин нервно дернулся, медленно встал и подсел поближе к начальнику направления, затем оглянулся на входную дверь и тихим голосом произнес:

— Нас никто не подслушает?

Гульев встал, вышел из-за стола, подошел к двери и закрыл ее ключом. Вернувшись на свое место, он долго молча смотрел на мучившегося из-за своей нерешительности Сенькина. Тот, начав нервно барабанить пальцами по столу, опустил глаза и вдруг как-то таинственно заговорил:

— Скажу тебе по большому секрету, я серьезно подозреваю Полякова в предательстве наших нелегалов и разведчиков в США. И хотя у меня нет прямых доказательств, я сообщил о своих подозрениях генералу Изотову…

Гульев был шокирован: он никак не ожидал этого от Сенькина, который поддерживал с Поляковым в Нью-Йорке более-менее нормальные отношения.

Сенькин тем временем продолжал рассказывать о содержании беседы с начальником управления кадров ГРУ. Затем сообщил и о состоявшемся один на один разговоре с самим Поляковым о массовых провалах нелегалов и выдворениях из США военных разведчиков.

— Чертовски трудно жить и работать, когда знаешь, что рядом с тобой находится, возможно, предатель — агент ЦРУ, — заключил Сенькин и стал ждать ответной реакции опытного и авторитетного начальника направления Гульева.

Тот долго молчал, потом неторопливо и раздумчиво заговорил:

— Мне кажется, что ты поторопился со своими разговорами с Изотовым и Поляковым. Надо было бы подождать еще немного.

— А чего ждать-то, Леонид Александрович?.. Ждать, когда он завалит агентурную сеть ГРУ в другой стране, в которую его намереваются,

по словам Изотова, опять направить?

— Да, надо подождать, когда и где еще Поляков может проявить себя как предатель.

Сенькин, недовольный тем, что получил не ту реакцию, какую ожидал услышать, скривил лицо и сказал:

— А я-то думал, что ты согласишься со мной, поддержишь мою версию в отношении «хитрого лиса».

— Для того чтобы установить и разоблачить Полякова как предателя, нужна «тяжелая артиллерия», а она находится не в наших руках.

— Я что-то не пойму, о какой артиллерии ты говоришь?

— Я имею в виду КГБ и его контрразведку. Обращаться же в КГБ сейчас никто не будет.

— Почему? — удивился Сенькин.

— Потому что у нас с тобой нет доказательств для обоснования версии о возможном предательстве «хитрого лиса». Пока у нас только эмоции и нет никаких зацепок. И правильно тебе сказал Изотов о том, чтобы ты о своих догадках ни с кем разговора не заводил.

Гульев кривил душой: он и сам давно уже подозревал Полякова в предательстве, но открыто об этом решил пока не высказываться.

Сенькин, как будто загипнотизированный словами Гульева, задумчивым взглядом уставился в окно, потом закрыл руками лицо, словно надеясь на то, что пребывание в темноте прояснит его мысли. После недолгого молчания он вдруг заявил:

— Но если у нас есть хоть одна версия, то ее же надо проверять?! И заняться этим должен именно КГБ. Его оперативникам стоит только ухватиться за ниточку, и они размотают весь клубок. А если поступить так, как ты предлагаешь, в смысле подождать еще немного, то последствия могут со временем оказаться еще более трагическими для ГРУ. Ты же прекрасно знаешь, что провалы наших разведчиков «в поле» и агентуры все еще продолжаются. И постоянно идет утечка из ГРУ секретной информации. А мы все ушами хлопаем! Из-за этих провалов у нас прикрыли нелегальную разведку. И может получиться так, что один предатель сведет на нет деятельность всей военной разведки и тогда уже ГРУ, наверняка, расформируют. А нам это надо?

— Нет, конечно, — отозвался Гульев.

— Так в чем же тогда дело? — продолжил Сенькин. — Может, мне написать рапорт на имя начальника ГРУ о своих подозрениях и высказать предложение о целесообразности подключения «тяжелой артиллерии» для проверки моей версии?

— Обращаться в КГБ Ивашутин не будет. Во-первых, у него нет конкретных фактов, чтобы подозревать Полякова. Во-вторых, зачем ему и нам с тобой выносить сор из избы, когда нет зацепок для подозрений. И наконец, в-третьих, а стоит ли тебе совать нос в это дело? Ты же, насколько мне известно, в Нью-Йорке дружил с ним? Но если даже и не дружил, то работал там много лет с ним бок о бок. И потому и тебя могут притянуть за уши к грязному делу. Усекаешь?

Сенькин кисло сморщился и сказал:

— Я мог бы, конечно, молчать, но разведывательное дело мне дороже всего. Нет, нам надо вывестиего на свет Божий!

Гульев окинул его взглядом, исполненным крайнего скепсиса, и серьезным тоном предупредил:

— Кто знает, возможно, еще придется тебе вместе с ним работать. И поэтому нужно держать ухо востро и не подавать вида, что ты подозреваешь его.

— А вот с этим я не согласен с тобой! — воскликнул Сенькин. — Наоборот, пусть он чувствует, что его подозревают. Только тогда он начнет нервничать и дергаться и может допустить серьезную ошибку. Нет, Леонид Александрович, мы должны тайно отфлажковать его, волка старого, так, чтобы он взвыл и сам выдал себя со всеми потрохами.