Кровь хищника
Шрифт:
— Папа, ты так хорошо обо всем рассказал, а о самом городе забыл!
— Да он хоть и называется городом, на самом деле большой поселок. Есть там каменные здания, называются заводами. В окрестностях множество людей приспосабливают котлы, разводят костры и вываривают соль… Да что там Усольск, дочка! Твой отец бывал в таких славных городах, как Москва, Ташкент. Когда-нибудь я тебе все подробно расскажу…
— А в какой стороне этот Усольск? Не там, где гора Уктау? Ох как мне хочется увидеть эту Уктау, отец!
— Подрасти немного, дочка, я обязательно тебя свожу туда. А вот на Козий камень нынче осенью с ночевьем пойдем. Сына мне Бог не дал, придется тебя учить охоте и другим лесным промыслам. В лесу живем, глядишь, и пригодится.
— И из ружья стрелять будем? — загорелась Хадия.
— И из ружья тоже, без этого никак…
* * *
На хуторе тишина. Осенняя пора, с палой листвой и ветром, с косыми дождями. С курлыканьем пролетают журавли на юг. Хадия провожает их долгим, печальным взглядом, и в душе рождается почти непреодолимое желание полететь вместе с ними в далекие края. Скучно на хуторе…
Как-то само собой получилось, что в последнее время Хадия почти перестала водиться с Аксюткой и Ваняткой, ей теперь больше нравилось уединение, и все чаще она в одиночестве уходила в лес, на волю, подальше от надоевшего хутора. Несмотря на возражения матери, отец все чаще стал брать ее с собой на охоту. Хадия окрепла, стала выносливой, и многодневные блуждания по лесу уже не казались ей утомительными. Частенько девушка и в полном одиночестве с ружьем за плечами пропадала в лесу. Иногда приносила с озера подстреленных уток, рыбу из самодельных снастей и почти полностью заменила в этом отца, который в последнее время нашел себе какое-то странное, на взгляд Хадии, занятие. В конце хутора, неподалеку от дома Ивана с Анфисой, он вырыл глубокую яму, опустил в нее сруб и настелил сверху жердины, которые тщательно укрыл лубком, затем дерном. Вход в просторный погреб он тщательно замаскировал ветвями. Хадия все дивилась: для чего? Ведь есть же просторные амбары!
А Иван тем временем неожиданно ударился в запой. Целыми днями он только тем и занимался, что гнал медовуху и пьянствовал. И при этом постоянно твердил: «Уеду!.. Уеду отсюда к чертовой матери!» И в один из вечеров, когда Хадия вернулась с охоты, Иван и в самом деле погрузил весь свой скарб на телегу, забрал семью и уехал с хутора, сказав на прощание:
— К чертовой матери все! Поеду на шахту. Я пролетарий, мне теперь везде дорога. Лучше уж под землей гнить, чем здесь себя хоронить заживо…
В тот день Хадия встретила лисицу. Только охотиться на нее не было смысла, это Хадия уже хорошо знала. На лис и зайцев надо охотиться по снегу, когда «одежка» на них созреет, иначе мех осыпется. Лиса как раз мышковала и потеряла всякую осторожность, вот только патроны на нее тратить, которые на вес золота, нет смысла…
Втроем
Прошло уже много времени с того дня, как Хадия с родителями остались на хуторе одни. Жизнь по-прежнему шла неторопливо и безмятежно. О том, что на хуторе живут люди, можно было догадаться разве что по ржанию жеребца на тебеневке и фырканью кобылиц. Помещик, как говорила мать, был помешан на кумысе и заставлял держать на хуторе табун кобылиц, чтобы всегда был готов свежий напиток. Хадия знала каждую кобылицу по кличке, изучила их нравы. Недаром вместе с матерью постоянно ходила на дойку. Жеребец-вожак в табуне был один. Когда их двое, смертельной драки за право обладания кобылицами не избежать. Года три тому назад их было два. Отец тогда пожалел одного молодого жеребчика и не пустил его под нож, как остальных. Дескать, пусть ходит необъезженный, породу надо поправить, влить свежую кровь. Породу-то жеребец поправил, да уж больно привередлив оказался. А однажды случилось событие, которое запомнилось Хадие надолго.
Дело было к вечеру, и солнце падало к горизонту. Хадия с матерью, с ведрами на коромыслах, пошли доить кобылиц. Шли босиком. Дорога пролегала через ивняк, под ногами хлюпала и чавкала вода. Едва они вышли из леса, как послышалось ржание жеребцов, свирепое и раскатистое, будто гром прогремел. Дошли они до тебеневки, смотрят — старый жеребец с молодым сцепились. Дерутся, смотреть страшно со стороны, не то чтобы близко подойти! Лягаются, кусают друг друга, а то вдруг грудь в грудь сходятся так, что кости трещат и пена с морд хлопьями летит. Кобылицы испуганно сбились в кучу в сторонке, и только Саврасая — любимая кобылица Хадии — особо не переживает. Смирная она, Саврасая, старая уже. То есть делает вид, что смирная. Была бы смирная и пугливая, не стояла бы совсем рядом с дерущимися жеребцами, спряталась бы за крупы молодых кобылиц…
А молодой жеребец тем временем стал одолевать старого. В клубах пыли было видно, как старый жеребец припал к земле, но ему удалось подняться на дрожащие ноги. А молодой пошел на него в последний раз с одним желанием: растоптать, чтобы самому стать вожаком в табуне. И в этот момент Саврасая громко заржала и решительно встала между соперниками, понимая, что старому жеребцу приходит конец и защищая его собой. И сразу жеребцы остыли, только фыркали недовольно оттого, что им помешали закончить поединок. Молодой — искренне, а старый — не желая показывать своей слабости, дескать, если бы не эта старуха… А сам, словно невзначай, вскользь потерся мордой о шею Саврасой, благодаря ее за спасение.
И все же это было поражение старого жеребца, бесповоротное и окончательное. Его кастрировали и приучили ходить в упряжке, а вожаком табуна стал Рыжий, по масти и прозвище. Отец как-то сказал матери при Хадие:
— Рыжий разборчивый оказался, не торопится покрывать любую кобылу. Предпочитает смугленьких. Не зря говорят: каков хозяин, таков и его скот. Верно, мать? Похож он на меня?
И хитро подмигнул. А мать сердито отчитала его:
— Ты что несешь, старый дурак? Дите вон сидит, слушает!
Так Хадия и росла на лоне природы, среди лесов и полей, постигая нехитрые житейские премудрости от родителей и животных. Но чем взрослее она становилась, тем больше испытывала в душе смутную тревогу и печаль, навеянные острым желанием быть поближе к сверстникам, с которыми можно было бы пообщаться. Мать, чувствуя состояние дочери, много раз говорила отцу:
— Пора оставить этот лес да и перебраться поближе к людям, в Асанай. Помещик, похоже, не вернется уж, что мы тут сидим как привязанные?
— Вот перезимуем…
Мать даже и не ожидала таких слов и мысленно поблагодарила Аллаха. Видно, и отец о судьбе ребенка задумался, понял наконец, что не житье в глухом лесу маленькой девочке.
А снег в эту зиму лег рано. И наступил тысяча девятьсот двадцать первый год, много горя принесший семье…
Порядок на хуторе был заведен издавна: даже если закрома полны, скотина все равно на выгоне, пока есть хоть какая-то возможность обходиться подножным кормом. Коровы, овцы, козы, лошади с ранней весны и до поздней осени пасутся на воле. А хозяева тем временем заготавливают корма на зиму, чтобы скот не дох от бескормицы. Да еще одна беда — волки. Не спасали уже и капканы, расставленные отцом вокруг заимки. Однажды зимней ночью волки перерезали почти всех овец в сарае, пролезли через прохудевшую крышу. Отец буквально рассвирепел, собрал патроны, взял ружье и отправился на отстрел серых хищников. Мать напутствовала его: