Кровь и честь
Шрифт:
Отряд ворвался в мастерские.
— Туда! — махнул рукой ротмистр, сориентировавшись на чей-то полустон-полукрик, тянущий на одной ноте: «О-о! О-о! О-о!..»
Весь пол был залит красным, и опередивший ротмистра жандарм едва не разъехался в огромной, лаково блестящей луже. А еще по полу протянулись какие-то белесые щупальца…
— Нашли время! — оттолкнул согнувшегося пополам в приступе рвоты подручного ротмистр. — Кисейная барышня!
Ему самому давненько не приходилось бывать на бойне, но не показывать же слабость перед подчиненными! Осторожно ступая по липкой крови, он подошел к скрутившемуся в
— Он жив, — услышал жандарм знакомый голос. — Только что вопил, как резаный.
— Поручик? — обернулся Кавелин к Александру, сидящему на ящике с пистолетом в опущенной руке. — Опять вы на моем пути? Я же предупреждал вас!.. Что с вами? — обратил он наконец внимание на бледность молодого офицера и его скованную позу. — Вы ранены?
— Вроде бы нет… — слова давались поручику с трудом, глаза блуждали. — Но что-то мне не по себе…
— Еще бы, — кивнул ротмистр на стонущего Деревянко, над которым склонились сразу трое жандармов. — Это вы его так разделали? Я вас недооценивал, Бежецкий!.. Э! Э! Ну-ка взбодритесь!..
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
НАД ПРОПАСТЬЮ
Ты, покорив меня, не многого достиг.
И от грехов моих убыток не велик.
Вручать и отбирать не утруждайся больше:
Вручаешь поздно Ты, а отбираешь вмиг.
16
Перевод И. Голубева.
11
Волоча на плечах неподъемный груз, Александр брел и брел по раскаленной каменистой пустыне, едва передвигая ноги.
Невозможно шагать, когда на каждой ноге висит, вцепившись клыками в ботинок и плотоядно урча, по огромному зверю. На правой висел белый и пушистый, похожий на кота Маркиза, некогда — Сашиного любимца. Так бы и погладил, почесал за ушком, если бы не яростный взгляд налитых кровью, совсем человеческих глаз… Того, что волочился за левой, погладить не решился бы и самый бесстрашный в мире укротитель — короткошерстный, почти голый, поджарый, угольно-черный зверь кротко глядел на свою жертву серо-голубыми, тоже человеческими глазами…
Хотя пейзаж вокруг был знаком до мелочей, нес на плечах поручик вовсе не раненого фон Миндена: его пригибала к земле огромная каменная глыба — выщербленная пулями и окрашенная кровью. Одна из тех, меж которых он, чтобы спасти свою жизнь, оставил умирать безвестного солдатика. Покорную пешку в игре, придуманной вовсе не им.
Вот он, бредет чуть поодаль, опустив голову. Он тоже несет камень, правда, куда меньше. И не в странноватую свою мешковатую униформу одет, а в просторный белый балахон. Кровь стекает по короткому ежику волос, странным образом не пятная его белоснежных риз…
Все они здесь: и Еланцев, и Селейко, и Ратников, и Таманцев… Облаченные в белое помощники несут и несут каждый свою ношу, не ропща и не задавая вопросов. Но Бежецкий точно знает, что попутчики — не навсегда. Впереди распахнулась во всю ширь бездна, и оттуда веет жаром, будто из печного поддувала.
Смертельно хотелось пить. Вода была рядом — только руку протяни. Необъяснимым образом она колыхалась неподалеку — не струилась по земле, не текла с неба, не была налита в какой-нибудь сосуд. Время от времени она подплывала к самому пылающему лицу, едва не касаясь губ. От нее веяло умиротворением и прохладой, нужно было лишь чуть приоткрыть рот, чтобы влага чудесным потоком влилась в страдающее от нестерпимой жажды нутро… Но Александр лишь упрямо стискивал зубы, и она укоризненно — хотя как может излучать укоризну обычная вода — удалялась.
Иногда клыки зверей пропарывали прочную кожу ботинок и вонзались в плоть. И страдалец чувствовал отзвуки укусов во всем теле — от головы до пят. Яростные, скручивающие тело в тугой узел боли. До крика, до хруста в размалываемых в пыль зубах… Но палачи вновь ослабляли захват, стремясь продлить пытку, и боль отступала. Не уходила совсем — вон она бредет чуть в стороне: красивая стройная женщина с рассыпавшимися по обнаженным плечам иссиня-черными волосами. И улыбается, не разжимая губ… Обнаженная красавица, против его, Сашиной, воли вызывающая в молодом теле горячую волну желания, перед которым тускнеют все мучения…
«Я в аду, — думал молодой мужчина, и мысли его текли плавно, как мутная река, вздувшаяся в половодье. — Все это — ад. Весь Афганистан — ад. За что мне все это? Зачем я здесь?..»
А сверху, с черного неба, тяжкими гирями падали непонятные слова, никак не желающие складываться во что-то осмысленное…
Бескрайнее белое пространство наискось пересекала прихотливо извивающаяся темная черта. Такую оставляет карандаш, если не глядя вести им по листу бумаги в раскачивающемся на стыках рельсов железнодорожном вагоне. Или в учащемся по бездорожью автомобиле. Она одновременно казалась расположенной далеко-далеко — на другом конце Вселенной (и тогда должна быть исполинской), и совсем рядом — перед глазами.
Саша вел взглядом вдоль этой черты и размышлял, что бы она значила. Неужели из пылающего ада он угодил в ад ледяной? Нет, температура вокруг была довольно комфортной — не слишком холодно, но и совсем не жарко… Что же это за наваждение? Уж не получил ли он на самом краю геенны огненной неожиданную амнистию, чтобы вознестись в чертоги ангельские? За какие такие заслуги?..
Зрение вдруг сфокусировалось — и молодой человек понял, что странная черта — тонкая трещина, пересекающая белую плоскую поверхность. И до нее — вовсе не бесконечность. Метра два-три — не больше. И тогда это…
«Да это же потолок! — простая мысль показалась гениальным озарением. — Я лежу на спине и смотрю в потолок. А на потолке — трещина».
Он попытался повернуть голову, но ее удерживали на месте какие-то мягкие, но прочные тиски, и удалось лишь чуть-чуть скосить в сторону глаза. И увидеть краешек оконной ниши, с крошечным проблеском чего-то ярко-голубого в уголке… Движение это вызвало яростный взрыв боли, заставивший сцепить зубы, чтобы не застонать.
Но застонал, тонко и мучительно, кто-то другой, совсем рядом.