Кровь и пот
Шрифт:
Проводив Рая, Акбала пришла домой, присела у порога и стала кусать губы. Отчаяние, злоба охватили ее, она ненавидела все, что было вокруг, задыхаясь, швыряла ногами посуду, тряпки.
— Проклятые, проклятые! Ну что мне делать? Что делать? Вдруг она оживилась, в глазах зажглось удовольствие — она увидела большой рыбный нож. Задыхаясь, всхлипывая, схватила нож, чувствуя уже в груди, под ложечкой, смертную тугую истому, холод пошел у нее по животу. «Только под грудь!»— жалобно думала она, расстегиваясь, и вдруг схватила сына и вытерла слезы.
— Кормилец мой! Эх, зрачок мой ненаглядный!., Не надоело
Она щекотала его за нос. Потом поднесла ему грудь, тыкала сосок в губы. Но ребенок не просыпался. «О господи, чем я тебя прогневила? За что ты меня караешь?»— подумала Акбала, и ей опять стало скучно, неуютно и безразлично.
После того как забрали Еламана, она часто плакала. Она боялась спать одна в доме и иногда всю ночь не смыкала глаз. Было время, когда, не выдержав, она хотела уже ехать к отцу. Но старик Суйеу и слышать не хотел: «Брось, дочка, и не думай! Пока я жив, Еламанову дому не быть пусту!» И опять она жила одна, всего боялась, плакала…
К вечеру с запада пришла черная буря. Ветер дул прямо в дверь землянки. Дверь на скрипучих петлях вздрагивала, постукивала, по комнате гулял сквозняк. Лампа потухла, Акбала села на постели, сердце ее заколотилось. Труба без заслонки завывала на разные голоса. Акбала иногда эабывала, что это труба, и ей казалось, что за домом, царапая стену, воют волки. Весь дом, казалось, был наполнен мохнатыми таинственными существами, они шевелились, переходили с места на место, ухали, скрипели, крякали.
Акбала так забоялась, что только сильней прижималась к печке, подбирала ноги, забивалась под одеяло. Вдруг дверь вроде бы приотворилась, в комнату кто-то вошел нагибаясь. Акбала завизжала.
— Тише, тише! Не бойся, это я… — прошептал кто-то, шевелясь в темноте. Потом вошедший чиркнул спичку, осветил комнату и шагнул к Акбале.
— О, танирим!.. Танирберген! — всхлипывая, жалобно сказала Акбала.
Красивый черноусый мурза в лисьей шапке, держа в вытянутой руке зажженную спичку, улыбаясь, подходил к Акбале. Акбала прижала руки к груди, жалко, подстреленно сидела возле печки, смотрела на него широко открытыми мокрыми глазами. Спичка погасла, в темноте мурза кинулся на Акбалу, грубо схватил ее, повалил, стал сильно целовать, царапая усами. Акбала не сопротивлялась. Она лежала безвольная, равнодушная, потом вспомнила всю свою холодную, темную жизнь зимой и заплакала, затряслась. Мурза жадно шарил в темноте по ее телу, шумно дышал, и Акбала тоже вдруг почувствовала, что она хочет его, что он один ей дорог и нужен, и она так притянула его за шею, так прижалась, застонала, так приникла лицом к его голой груди, наслаждаясь мужским запахом, что только под утро успокоилась.
Теперь уже Акбала стала пугать Танирбергена. Рассветало, он старался оторваться от нее, освободиться, а она не пускала, цеплялась, целовала исступленно. Наконец ему удалось освободиться, он быстро оделся, уже выходя, схватил шапку и пояс. Он вышел, пригибаясь, воровато огляделся и зашагал к холму, за которым пасся его стреноженный конь.
Увидев хозяина, щипавший траву одинокий скакун нетерпеливо зашевелил ушами и заржал. Танирберген сел на коня. Страх его уже прошел, и ему захотелось петь. Он понюхал руки, погладил усы — и усы и руки пахли Акбалой. Он ударил
Акбала проснулась поздно. Лениво потянулась. Тело было слабое, усталое, закрыла глаза. Сразу заходили в голове мягкие, теплые тени, тускло как-то ей стало, шевелиться не хотелось. Но она все-таки протянула руку к сыну и вдруг подскочила — сына рядом не было, он сиротливо лежал один в углу. Акбале стало стыдно до слез, раскаянье нашло на нее. Тут-то и ввалился старик Суйеу.
Последнее время он частенько наведывался к дочери, всегда привозил чего-нибудь. Теперь он привез опаленную тушу овцы, со стуком бросил ее у двери. Потом снял сапоги, отложил в сторону шубу и тумак. Зоркий старик сразу увидал, что Акбала не в духе, раздраженно нахмурился, но смолчал. По своему обыкновению, он сел на почетное место, прямо вытянул свое сухое тело, уставился в одну точку и замер. И чаю почти не пил. Как только Акбала убрала дастархан, Суйеу встал.
— Погоди, я сейчас мясо опущу в котел, — робко попросила Акбала, но старик только рукой махнул. Уже выходя, нагибаясь, он вдруг обернулся.
— Мать здорова. Привет передавала, — и, не сказав больше ни слова, чужой, далекий, вышел из дому.
Пошел он к Алибию. Приезжая к дочери, он всегда заглядывал к старому другу, и в доме Алибия бывали ему рады. Старуха засуетилась, быстро наложила полный котел оставшегося с зимы жирного копченого мяса и взялась за самовар.
— Давай прочтем до чая бесин намаз, — предложил Алибий.
— А что, уже пора?
— Лучше сейчас, а то опоздаем.
— И то верно. Эх-хе-хе, этот бесин намаз— прямо беда. Беспокойный, как дойный скот весной, то и дело доить надо. — Суйеу усмехнулся и встал.
Вышли на улицу, совершили обряд омовения, посматривая друг на друга. После молитвы тесно сели за дастархан с пышными баурсаками и сухим творогом и только приступили было к чаю, как в дом заскочил джигит, сказал, что во дворе слезает с коня Алдаберген-софы. Алибий суетливо вскочил, закричал, не попадая ногами в чувяки:
— Эй, старуха, вставай живо! Прибери в комнате!
Суйеу нахмурился и мельком взглянул через окошко на улицу. Среди кланявшихся рыбаков грузной тушей возвышался Алдаберген-софы. Он держал камчу с ручкой из таволги, полы свободной лисьей шубы распахнулись. Он поматывал камчой, говорил что-то, задирал голову.
Суйеу зло усмехнулся и отвернулся.
— Как раздулся, а? Еле земля держит, — пробормотал он.
Несколько человек шумно входили в дом. Впереди переваливался Алдаберген-софы, скользнул взглядом по сидевшему на почетном месте Суйеу, отвернулся. Застывший Суйеу тоже не обратил на него внимания.
Алибий помнил их давнюю вражду и теперь не знал, что делать, боялся, как бы не схватились они у него в доме.
— Милости прошу! — приговаривал он ласково. — Как удачно попали, прямо к обеду…
— Хо-хо!.. — Софы весело посмотрел в сторону котла. — Я же добра желаю этому дому.
Перед обедом он решил тоже прочесть бесин намаз, стал раздеваться, весело рассказывая:
— А понимаешь, какое дело! Два-то моих коня вороных — помнишь, потерялись зимой? — так нашлись кони-то. В соседнем роде Кабак оказались. Вот возвращаюсь оттуда с тяжбы…