Кровь и пот
Шрифт:
Калену вдруг захотелось, как в старые добрые времена, запеть во всю глотку дерзкую и гордую песню Сары Батакова, да спеть ее так, чтобы до печенок пронять своих джигитов. Рябое лицо Калена дрогнуло от мгновенной улыбки, в глубоко запрятанных глазах загорелся было озорной огонек, но тут же погас. Опять сдвинулись его мохнатые брови, и жесткие складки легли на лицо.
Так он и задремал, опустив голову на рукоять камчи. Давно он не спал вволю, а обходился короткой птичьей дремотой, как придется и где придется. Но даже такой короткий и неловкий сон приносил ему облегчение и новые силы. Видно, и впрямь, как собака, семижилен человек! В старину говорили: пролежав три дня в могиле, человек и к тяжести земли привыкнет…
Очнувшись, Кален принялся
Скоро безлунная ночь укрыла черным покрывалом всю степь. Кален надеялся, что преследователи отстанут, но ошибся: видно, русские успели сменить лошадей. Только в полночь погоня прекратилась, должно быть, солдаты не держались уже в седлах.
Но и джигиты Калена не могли больше уходить, кони их шатались от усталости. Надо было что-то предпринимать. Всю ночь не смыкал глаз Кален, потом решился и перед рассветом разбудил сорок самых смелых своих джигитов. Молча сели они на коней. Всходила луна. Держась по-волчьи сумрачных оврагов, цепочкой, след в след, подкатились они к ночлегу русских. Оглушив дремавших часовых, они потихоньку угнали всех лошадей, оставленных в ночном.
Оставшись в безводной степи без коней, обессиленные солдаты лишь на третий день еле добрались до Ак-Чили. А тем временем Кален, сделав большой крюк, совершил набег на аул волостного и угнал много коней и верблюдов. От табунщиков, примкнувших к ним, повстанцы узнали, что молодой мурза собирается напасть на рыбачий аул и захватить в заложники жену и сына Калена, Мунке и Доса. Кален знал, что Танирберген жесток и тверд в своих решениях. И, испугавшись не на шутку, он поспешил к рыбакам, поднял на ноги весь аул, посадил на верблюдов женщин, детей и стариков и под покровом ночи увел всех в степь. Он уже решил, что задерживаться в этих краях больше нельзя. Не обращая внимания на хныканье детей и на жалобы стариков, он быстро вел свой отряд на кочевье, стараясь держаться поближе к многочисленным аулам родов Тлеу-Кабак, Торт-Кара и Тама, летовавших на богатых травостоем просторах между Улы-Кумом и Киши-Кумом.
Страх между тем охватил всю степь. Не желая идти на службу к белому царю, степняки целыми аулами снимались с насиженных мест и бестолково кочевали из края в край. Многие джигиты примыкали к Калену, и повстанцев скоро стало уже более тысячи. Род Тлеу-Кабак всегда славился своим бесстрашием. Джигиты этого рода ежегодно ездили за зерном в Каракалпакию и каждый раз на базарах Конрата и Шимбая приобретали оружие. И теперь в отряде становилось все больше винтовок и шашек.
Слухи о солдатах, о том, что они жестоко расправляются с непокорными аулами, сеяли панику, ползли по степи. Кален понимал, что прежняя безмятежная жизнь кончилась. Всюду, куда бросала их судьба, кочевали напуганные аулы, куда-то уходили. Казалось, вся степь, еще недавно сонная, безразличная ко всему, вдруг взбаламутилась, пришла в движение. Кален не знал, что делать. Принять бой или продолжать уходить? До каких пор детям и женщинам мучиться на горбах верблюдов? В каком краю удастся найти им желанный приют и покой?
Медленно тянется неуклюжее кочевье… Погромыхивают, позванивают казаны, ведра, чайники, треноги, наспех привязанные к вьюкам. Маленькие дети, словно птенцы, тянут тощие свои шейки из походных люлек, хнычут, просят то поесть, то попить.
Судр Ахмет и Мунке едут в стороне. Под Судр Ахметом строптивая кобыла-трехлетка. Забывая ее горячий норов, он время от времени принимается нахлестывать кобылку, и каждый раз едва не вылетает из седла. Мунке едет на равнодушном вислобрюхом мерине. Глаза Мунке прикрыты: то ли он дремлет, то ли больно ему глядеть в степь, залитую слепящим солнцем… Повод то и дело вываливается
А Судр Ахмету весело! Любит он кочевья, шум, дорогу… Всю дорогу он хихикает и оживленно вертит головой. Если кто-нибудь оказывается рядом, он нетерпеливо тычет его камчой в бок и кивком головы показывает на Мунке:
— Нет, ты только глянь! Ну не чучело, а?
— Оставь, дорогой, какой вид может быть у беженца?
— Оу, ты глянь, глянь! Какой он беженец! Не беженец он, а божье наказанье. Презренная порода! Напрасно, ай, напрасно Каленжан водится с этим беспорточным рыбаком… Нашел себе вояку! На коне сидит, как дремлющая у очага длиннополая баба, тьфу!
Иногда к кочевью подъезжает Кален. Тогда Мунке стряхивает дрему, приставляет ладонь ко лбу и, щурясь от солнца, смотрит вокруг.
— Апыр-ай, до чего ж бесконечна эта степь! От самого прибрежья все едем, а конца-края не видать. Далеко ли еще нам?
— А ты думаешь, я знаю?
— Да, мы как перекати-поле. Спроси его, куда оно несется — разве ответит?..
— Устал ты?
— Я-то что! Я как старая рваная шкура в собачьей пасти… А вот детей да баб не напрасно сорвал ты с места?
— А про Танирбергена забыл?
— И то верно! Казах казаху не верит. Жестокие наступают времена! — вздыхает Мунке.
Кони идут шагом. Упираясь камчой в бок, Кален мрачно супится. Думал ли он когда-нибудь, что придется ему стать во главе народа? С тех пор как сел он на коня, ему ведомо было лишь одно ремесло. Непроглядной ночью, бывало, подкрадывался он с подветренной стороны к табуну, подальше ушедшему от спящего аула. Кони паслись, как всегда, пофыркивая от удовольствия в ночной прохладе. Вытягиваясь по-кошачьи вдоль шеи своего коня, Кален долго всматривался в ночную темень. А потом под носом дремавшего в седле табунщика тихо угонял косяк. Погони он не боялся. Если табунщиков было двое или трое, Кален останавливался и грозно заносил над головой доир, который обычно безобидно выглядывал еле высунувшимся кончиком из-под длинного рукава серого чекменя. Он спокойно ждал скачущего вдогонку храбреца, уверенный, что одним коротким ударом выбьет его из седла. Если же погоня была большая, Кален бешено, с гиканьем гнал косяк впереди себя. Войдя в азарт, преследователи растягивались, настигая Калена поодиночке. А Калену как раз этого и надо было: каждого всадника, догонявшего его, встречал резкий, как выстрел, удар толстого доира. Скоро Кален стал настолько искушен в разбойничьих повадках, что отбиваться от погони было для него одним удовольствием.
Кален с тоской покосился на кочевье. Тяжело навьюченные верблюды враскачку шли между заросшими бурьяном рыжими кочками, а впереди опять видны были сыпучие барханы. Верблюды все тяжелее переставляли ноги. Бабы, обвязав жаулыком лица по самые глаза, понуро молчали. Одна Каракатын далеко впереди кричала на кого-то раздраженно. Мунке хмыкнул:
— Гм… Вот теща у меня, а!
Оглянувшись и увидев Калена, Каракатын круто повернула назад. Кален тотчас заметил, что жирная саврасая кобылка под ней сильно припадала на переднюю ногу.
— Что это с бедной животиной?
— Видно, черной ведьме свежатинки захотелось,
— Ты о чем?
— Да я просто так…
— Ты глянь, совсем обезножела кобылка. Да и прошлый раз, помнится, у этой же Каракатын вдруг охромела лошадь, пришлось зарезать. Странно…
— Нужно ее на тощую клячу посадить, чтоб только кожа да кости были. А то под этой бабой ни одна жирная кобылка не уцелеет.
Мунке старался спрятать смешок, заметив подъезжавшую Каракатын. Длинное, до пят, платье ее было заправлено в шаровары. Обычно растрепанные, выбивающиеся из-под жаулыка волосы ее были теперь собраны на затылке в узел. Сухая, поджарая, она быстро привыкла к верховой езде и ловко сидела в седле. Еще издали, подозрительно оглядев Мунке, она хамски вклинилась своей хромой кобылой между конями мужчин.